В память о 27 января 1944 г. – дне снятия Ленинградской блокады, «Уроки истории» дают подборку материалов из архива Центра устной истории Международного Мемориала. Несколько лет сотрудники центра в рамках проектов «Последний свидетель» и «История семьи» интервьюировали пожилых людей о их судьбах. Ниже публикуются фрагменты бесед, в которых отражены воспоминания о жизни в осаждённом Ленинграде с 8 сентября 1941 по 27 января 1944 г.
Воспоминания Сканченко Надежды Ивановны, 1913 г.р. Интервью было записано в 2004 г., беседовала сотрудница Центра устной истории Островская Ирина Степановна. Далее в тексте: Островская – О., Сканченко – С.
О. А когда блокада началась?
С. Блокада началась почти, считай, сразу, в 1941 году. Когда у нас война – 1941-й да? И сразу после войны уже в магазинах то этого нет, то этого, потом карточки, то хлеб убавили. А я пошла, мама моя дома была, она всё говорила: Пойдём в ополчение. А я говорю: Мама, куда тебе! Во-первых, возраст твой, во-вторых, ты больная. Что мы будем там. Никакой пользы, только мешать будем. А здесь я работала на окопах, в госпитале, потом в Райисполкоме немного была. Ну, в общем, вот так вот, куда пошлют.
О. Как же можно было выжить?
С. А как выжить! А вот мама не выжила.
О. А Вы забрали маму к себе?
С. Как к себе?
О. Во время войны.
С. А! Так мы же разменялись в одну комнату.
О. А! Вот у вас на Большом проспекте на Плуталова, да, вы здесь вместе с мамой жили, у Вас было две комнаты?
С. Одна большая. Юра был часто в командировках. Ну, вот, а потом, что потом? Потом мама умерла, у нее дистрофия сильная была. О туберкулезе я забыла, что у меня туберкулез
О. А у Вас только одна карточка была на двоих? У мамы не было карточки?
С. Была, как же! Как иждивенка. Мама, как иждивенка, у меня была, как, какая она у меня была? Я уже не помню. Рабочая или служащая?
О. Ну, служащая, наверное, ну, что там – 125 грамм?
С. Нет, ну, давали побольше вначале. 125 грамм потом стали давать.
О. А мама вообще до войны была грузная или худенькая?
С. Нормальная.
О. Но она очень быстро истощилась?
С. Ей было 64 года было, во-первых.
О. Ну, и что такое 64 года! Вот Вы со своей сегодняшней точки зрения вспомните себя в 64 года.
С. Так умирали-то не только в 64 года, умирали и в 30 лет, умирали в 15 лет, и в 12 лет, все умирали. Все умирали.
свидетельство о смерти Солдатенковой Дарьи Васильевны, матери Надежды Ивановны Сканченко, выдано 06.04.42, причина смерти – дистрофия |
 |
 | ||
|
|
|
О. А Вы смогли её похоронить?
С. Я хоронила, как хоронила? Я отвезла её в больницу Эрисмана, там был приёмный пункт. Я её одна везла.
О. Зимой?
С. 4 апреля.
О. На чем же?
С. На саночках.
О. А ещё снег был? Ещё можно было?
С. Где снежок, где поменьше. Такой.
О. А какой у Вас был этаж?
С. У нас был первый.
О. И как же Вы её донесли при вашей дистрофии до саночек? Спуститься вниз…
С. Ну, как спуститься вниз, а чего же на первом этаже.
О. И все же это этаж, несколько лестниц.
С. А ко мне пришла вот эта маринина сестра, она шла на работу. Прямо на саночки, двое санок связала я, в одеяло завернула, и всё, подушечку вниз положила, санки привязала и пошла. А был у нас ещё мальчик, вот с этим я умирала, выше этажом. Отца на фронте убило, а мать умерла с голоду, девочка умерла, мальчик умер, самый поменьше остался. 14-летний умер, 12-летний остался один, вся семья умерла, 12-летний остался. Мама говорит: Надя, давай возьмем, пусть хоть тут может быть немножко теплее. Взяли его, и через неделю он умер тоже. Мы его повезли с мамой вместе. Знаете куда повезли? Серафимовское кладбище, знаете? Вот с Петроградской на Серафимовское пешком. На санках.
О. Ещё и зимой, да?
С. Да, это была, да… Были ещё так мы одеты…
О. А чего надевать можно было, Надежда Ивановна? Чем топить? И как топить?
С. Привезли его, пришли туда посмотрели. Рвы такие, положили его и пошли домой. Мама говорит: Надя, я не могу идти. «Садись на санки». Она села на санки, а повезла обратно её домой. Вот и всё. Привезла. А как-то она мне говорит: Надя, а что вот я думаю, Вот умирают здесь люди, а вот человеческое мясо можно есть? Я говорю: Мама, это же не годится, наверное. Она говорит: А я бы съела. И вот как-то, значит, мы с ней поговорили, а я потом и говорю: Мама, а вот помнишь, мы с тобой шли, мужчина лежал вечером? А утром прошли, а там мягкие места все отрезаны. Чего ты не отрезала и не съела? Она говорит: Надя, я ведь только потому, что не хотела, чтобы у тебя в памяти осталось вот такое на всю жизнь. А ещё говорю, что Андрюшка умер. Ну, у Андрюшки ничего же не было, одни кости. Потом один раз прихожу домой, лебеду варили, завтракали лебедой. Лебеду съели. Чего-то там подгорело вроде. А дрова таскали – дома горели, где чего, таскали. То стулья жгли, то чего.
О. А воду откуда?
С. Воду в проруби.
О. А летом? Весной?
С. Весной там это кто был, кто с Невы таскал. А потом вот я оставила это самое, и налила туда водички, залила, ну, кастрюльку после лебеды. А! Там чего-то подгорело, а я взяла положила туда, как её, вот только хотела сказать и прямо вышло из головы. Золу. Золы положила и залила водой, думаю: пусть немножко золой отъест кастрюльку. Приходу домой, мама лежит. Я говорю: Мам, а ты чего вылила что ли из кастрюльки? Нет, а я съела. Как съела? Чего ты съела? А чего там было? Я говорю: Там зола была. Она говорит: А я не поняла. Вот. Вот такие были случаи. Я лежала, она двигалась, я лежала, у меня голодный понос был, я лежу и думаю: Господи, ну, что делать? Вот я умру, как мама одна будет? И вот не было абсолютно, как будто вот умереть, как будто это уснуть. Чувство такое было. У меня в голове не было, что вот о себе подумать, что я умираю, там или что. Нет! Я просто лежала и думала: вот я умру, как мама останется без меня? Я думала только о ней, как она останется без меня. Вот когда узнали, что Юра умер или погиб там.
О. Пришло письмо?
С. Она мне говорит: Вот Юры нет, ты одна. Ну, что, вот если я умру, не оставайся одна. Одной очень тяжело. Я говорю: Мама, а почему ты не вышла? Я не хотела, – говорит, – чтобы у тебя отчим был. Ну, потом я ничего такого не нашла, чтобы для тебя. А потом в первое время я всё думала, что, может быть, мы встретимся с отцом. Она первое время мне никогда не говорила о том, что как они там разошлись, как что. И вот теперь можно сказать, я больше всего я узнала уже из её записок, когда она прочитала. А эти записки я нашла у неё под подушкой, когда уже стала разбирать, в Ленинграде.
<…>
О. Надежда Ивановна, а как же вы выехали из Ленинграда, а?
С. Эвакуировали, я же очень плохо себя чувствовала.
О. Вы уже совсем были в дистрофии?
С. Я была в таком состоянии, что я считала, что мне уже там делать нечего.
О. А как же Вас вывезли? Уже сняли блокаду? Или ещё была блокада?
С. Нет, блокаду позже сняли.
О. А как же Вас вывезли? По «Дороге жизни»?
С. Блокада, по-моему, была. Да, мы ехали через Вологду.
О. Не по озеру?
С. Нет.
О. То есть, блокаду уже прорвали?
С. Мы ехали не по озеру, мы ехали через Вологду с Финляндского вокзала.
О. Но всё равно, раз выезд был, значит, можно было уехать.
С. Ну, наверное.
О. И куда же Вы приехали?
С. Я приехала, вот через Калинин не пускали нас.
О. А Вы хотели обратно к себе в деревню?
С. Я хотела в деревню, да. Ну, а куда же? Обратно в Ленинград?
О. А просто в Ленинграде остаться не хотели уже?
С. Я уже не хотела, потому что это было уже сложно, а потом уже через несколько дней и квартиру разбомбило, и всё уже. Вот.
О. А как разбомбило квартиру, Вас дома не было?
С. Меня не было, я уехала.
О. А откуда же Вы узнали, что её разбомбили?С. А я не помню уже, кто-то мне сказал.
О. А что Вы сказали, что у Вас в поезде украли чемоданчик?
С. Да.
О. Вы отстали, что ли от поезда?
С. Нет, было так, значит, когда я собралась уехать, во-первых, так: мама ещё была жива. Мне на Ленфильме предлагали поехать сопровождающим груз в Алма-Ату. И я бы поехала, может быть, но во-первых, мама не могла ехать уже и, во-вторых, сама не поехала бы, одна, зачем я одна поеду, маму оставлю. Мама мне говорит: Ну, ты езжай, чего ты будешь здесь, езжай. А я говорю: Я без тебя не поеду. А когда я стала говорить, чтобы мама могла поехать, двоих нельзя, не можем. И поэтому я не поехала.
О. ну, а как же Вы уехали?
С. Поехала я вот по туристической, фу ты, у меня уже в голове. Давали этот самый, как его..
О. Эвакуация . А кто это давал? Была какая-нибудь комиссия?
С. Райисполком.
О. Надо было прийти и что сказать?
С. Я пришла и сказала, что я себя плохо чувствую, может быть, вы меня эвакуируете? И вот мне дали эвакуационный лист. Да. Поезд, сказали какой поезд и все, билет. И через Финляндский вокзал я поехала. Интересно! Я получила уже, паёк стали давать, крупу. Я получила кило или полкило крупы просо, ну, как оно – пшено. И вот я думаю, что, а денег-то у меня нет, и вообще чего там делать. И думаю, ну, раз я еду, пшено я не буду в вагоне варить, а перееду, там уже не нужно будет это на Большой земле пшено. Ну, вот, до поезда оставалось какие-то полчаса, час, я не помню, сколько.
О. Ну, в общем, мало.
С. Я в поезде оставила все вещи свои, а меня провожала соседка, я и говорю, у меня была гитара, я оставила и гитару, в общем, вот тебе на память гитара. Она меня поехала сопровождать на Финляндский вокзал. Ну, и осталась в вагоне она. А я взяла это пшено, полкило или кило там было, не помню, и решила это пшено продать. Думаю, я продам пшено, и у меня будут какие-то деньги на первый случай. На поезд или на машину, что там будет, ехать. Или где-то пообедать. Вот идёт женщина такая, вашего типа, и возраст примерно такой, с сумочкой. Я долго смотрела, кому предложить. Вот я ей предложу сейчас. Подхожу к ней, говорю: Извините, пожалуйста, меня, Вам не нужна крупа? Она: А почем? Я не знаю, сколько дадите. Давайте. Я ей даю крупу. Думаю, она мне сейчас достанет деньги, а она мне достает красную книжечку: пойдемте в участок, – говорит. Я говорю: Вы знаете, у меня вот билет, показываю ей, – мне надо ехать, поездом, я бы иначе не стала бы продавать. Вот я еду, у меня нет денег, у меня осталось, я хотела предложить. Я не могу. Ничего не знаю, пойдемте, вы там объяснитесь. Я говорю: Ну, представьте себе, у меня до поезда осталось всего несколько минут, я не смогу уехать. Вот у меня эвакуационный лист, ехать и все. И я должна ехать. Она: «ничего не знаю», – идёт и идёт. Начала немножко от нее отставать, что, думаю, интересно она сейчас будет делать. Схватит меня за руку, и будет вести или же. Я поняла и, слава Богу, что я ей крупу дала. Я остановилась, стою. Она головы не поворачивает, идет вперед, я отстала, повернулась, пошла. Давай бежать скорее, на поезд чтобы не опоздать.
О. Какая гадость!
С. Вот история! Она крупу забрала и пошла. Ну, не думаю, чтобы она меня пожалела. Она просто крупу пожалела, что она сейчас крупу взяла у меня. И все, пошла. Вот так вот. Я прибежала на поезд за какие-нибудь 3-4 минуты. Поезд пошёл, я поехала. А та пошла домой. Едем по дороге, одна кричит: Ой, не могу! Что такое? Я в туалет хочу. А мы едем в телятнике, там солома. Вот спускайся, там открыты двери-то. Ха! Она нагнулась, спустилась, а боится дальше спускаться-то, ещё упадет на ходу, да. Ой, держите меня. Мужчины держат (смеётся), кричит: Да спуститесь ты ниже, не могу, брызги летят. (Смеётся). Всю меня окатила, Господи! Страшно и смешно, да? И плачет. Вот так вот, а у нее понос. Представляете, что это такое?
В вагоне одна женщина умерла. Доехали мы до Вологды что ли, там остановка у нас была, там пункт, ну, в общем, чего-то нам дали поесть, там уже ждали. Ну, вот. Поели, поехали дальше. Приехали мы в Иваново, в Иваново там то же самое чего-то можно было закусить. Я отнесла, а нести мне было тяжело все вещи, там-то мне помогли в вагоне, а тут надо пересадку делать на Ярославль, там вот кругом проехали на Иваново, с Иваново на Ярославль. С Ярославля уже по дороге сюда на Максатиху. В Максатихе, вот у меня была как раз двоюродная сестра, муж на почте работал в Максатихе. В Калинин не пускали.
О. Это чья дочка, двоюродная сестра?
С. А это она была дочь Ивана. Дочь Ивана. Она будет тетка Лиде. Ивана, в общем, дочь. И вот я думаю, а вот как раз она, работала, когда я послала документы-то на работу в РОНО. Это она уже. Уже муж переехал в Максатиху. Ну, вот, я отнесла самые вещи, думаю, если останутся – Бог с ним! Эти я отнесла, чемодан я отнесла туда и сумочка у меня там осталась, такая большая сумочка, там были более приличная одежда, и фотографии мамины и отца – всё осталось там, в чемодане. Медаль серебряная мамина за корсеты, когда училась, серебряную медаль она получила. Она говорила: Если бы я знала французский язык, я бы получила золотую, вот, а мама серебряную получила. Медаль там осталась и вот это всё, что было более дорогое, я оставила там. Были фотографии отца, там, наверное, штук 5 фотографий, всё убрала туда. И пошла, поезд стоял, и я пошла на вокзал. Взяла этот узел, дошла только вот, ворота открыты еще были, ещё поезд не шёл, ворота открыли, стою это самое, и как нарочно, прямо перед мной, вот так раз – и закрыла ворота женщина, ну, дежурная. Я говорю: Пустите меня, у меня там находятся, вещи мои там, пустите. «Иди в те двери». Следующие там двери. Пока я до следующей двери добежала, поезд и ушёл, пошел, и я не успела. Я в милицию, слезы, всё – ушел поезд, мои вещи, мои документы в сумочке. И вот мой чемодан, мои вещи – всё. Ну, не волнуйтесь, поедете следующим поездом, мы скажем на следующей остановке, чтобы остановили, то есть, какой вагон, мы перенесём в милицию, и вы придёте и возьмёте. На следующем поезде я поехала. Пришла в милицию, они мне дают сумочку с документами, а чемодана не было. Вот всё, что там было, а там у меня был альбом Парижа, это мамины, это мама привезла.
О. А как же дневники сохранились?
С. А я положила в этот мешок.
О. Вот с которым Вы и шли?
С. С которым я шла. Тоже вроде тяжело было всё, я в чемодан положила, а это всё положила в этот, как менее ценное. Вот это я привезла, а эти вещи, это самое. Ну, я говорю, тут были фотографии, ну, я и положила: часы положила, Юрины, по-моему, часы, мамина медаль, потом, фотографии туда положила, потом вещи, ну, всё, что одеть, платье там, в чемодан все туда. А эти вроде все положила сюда.
О. А как же Вы эти медаль во время блокады не поменяли на еду?
С. Нет, нет. У меня даже в голове не было поменять. А что там поменять, что бы мне дали?
О. Пшено.
С. Килограмм пшена? Не знаю, а кому медаль? Да кому там медаль нужна?! Господи, когда люди, как говорится, вот кусок хлеба. Да, в день смерти маминой я понесла сапоги резиновые, чтобы купить хлеба на рынке. Прихожу, столик такой небольшой, маленький такой столик, сидит на ящике, ну, столик, там вроде ящика такой столик. И на ящике разрезан хлеб, вот такими кусочками, вот половина вот этого, вот так вот. Вот такие кусочки лежат. Сидит дед, ну, дряхлый дед, может быть, лет 60-70, а может 40, там не поймёшь. И хлеб. Я ему предлагаю сапоги резиновые новые. Да, нет, мне не надо, зачем они мне, не надо. Сапоги, нет, не надо, я не беру сапоги. Ну, возьмите, ну, пригодятся, снег пройдёт, будет вода и всё, я говорю, наводнение, пригодятся сапоги-то. Ну, ладно. Взял сапоги и вот этот кусочек хлеба дал мне. Я больше не дам. Поставила сапоги, пошла к маме. Прихожу, мама уже такое состояние, уже лежит. Я так: Мама, мама, я хлеб принесла. Знаете, я сейчас вспоминаю, как ребенок. Прибежала: Мама, мама, хлеб! Вроде бы этот хлеб спасёт, да? Я сую кусочек хлеба в рот. Она отталкивает. Смотрю, слёзы у нее на глазах появились. Ничего больше мне не сказала, только языком отпихивает хлеб и слёзы текут. Смотрю, она уже успокоилась, уже совершенно становится такой, холодеет. Я согрела воду, думаю, помыть её. Вот так вот, нагнула её – х-х-х-х. Я, Господи, ожила. А это у нее, не ожила, а воздух, который набрался там, выдавила и все, ну, вот. Это было 9 часов вечера.
О. Под Пасху?
С. Да, под Пасху, как хотела. Значит, она взлетает… Может, действительно так, а мы ничего не знаем. И верить и не верить. Да. Так вот и всё. На третий день я её повезла хоронить. На Серафимовское я её везти не могла, сюда. А эта мне она помогла уличкой немножко, отвезла, остальное я сама одна везла туда. Привезла, положила, покрестилась. Думаю: Ну, всё. И долгое время, вот мы с этой Мариной, с троюродной сестрой, ходили на Серафимовское, потому что я считала, поскольку мы там были, вот хоронили мальчика, что она там, мы там похоронили её. И даже предполагала, наверное, рвы-то я видела, думала. Ходили мы туда к священнику, он говорит: Знаете что, возьмите в любом месте земельку, положите в любое место, там, он посветил, положите, выберите местечко, какое вам понравится, положите её там и будете ходить туда. Ну, так я и думала. Потом мы с мужем, вот с этим Григорием, поехали в Ленинград и решили, а автобус, ну, короче говоря, взяли билеты на автобус.
О. На экскурсию?
С. На экскурсию, да. И поехали с этой экскурсией в Ленинград. Вот значит, экскурсовод говорит:
<смена кассеты>
…на всех кладбищах. По февраль 1942 года хоронили вроде на всех кладбищах, кто куда возил. А вот после, с марта, хоронят только на Пискаревском, хоронили только на Пискарёвку привозили.
О. Со всего города?
С. Да. Я так и подумала. Тогда мама у меня, выходит, не на этом Серафимовском, а на Пискарёвке. Пошли мы с мужем на Пискаревку, пошли туда. Там нам то же сказали. И примерно указали, какое место, в каком месте, какой ров был. Вот они нам сказали, и с тех пор я хожу на Пискаревку. А вот тут как-то в прошлом году ездила, на всякий случай, ну, не на всякий, всё равно там много похоронено и на Серафимовском, и туда сходила.
О. Вы же ездили и в этом году…
С. В этом году на Серафимовском не была, а была только на Пискарёвке. Вот я ездила сейчас. В этом году пошла туда, и вот мне дали этот.
О. Они это могли все восстановить?
С. Это я говорила, не я говорила, а она говорила, что она должна быть на Пискарёвке, поскольку она умерла в апреле месяце. Да. Значит, она там. А они уже там решили, что если в апреле, примерно вот эта могила. А вот в этом году, нет, в прошлом году я ходила на кладбище, они мне там сказали, что будут продавать вот такие памятки. Это, прошла, и вот они мне выдали.
О. Ну, что ж, они молодцы, они правильно сделали. Да, Ленинград – это, квартира один, правильно. А Вы не знаете, когда у мамы день рождения, да? Дата, у неё есть дата?
С. Как не знаю?! 1 апреля, она родилась 1 апреля, а 4 апреля умерла.
О. Надо же!
С. И причём умерла как раз, как она сказала, как она и хотела.