«В Москве, конечно, наблюдается некоторый разброд, усталость и пессимизм».

Сегодня, в годовщину демонстрации против ввода танков в Чехословакию, «Уроки истории» впервые публикуют ранее неизвестную статью Владимира Дремлюги, написанную им в 1975 году в эмиграции. В своём тексте, заголовок которого не сохранился, участник демонстрации семерых пытается дать оценку диссидентскому движению таким, каким застал его, выйдя из тюрьмы в 1974 году. Текст публикуется без сокращений.

Эти записки, Вы должны не забывать об этом, сугубо субъективны и написаны человеком, который много лет подряд был полностью оторван от московской действительности. Я имел возможность наблюдать и старался уяснить си­туацию в Москве в среде так называемых диссидентов лишь несколько месяцев со дня моего освобождения 25-го июня 1974 г. Связав свою жизнь с опять же так называемым демократическим движением, я должен был для себя лично уяснить положение и перспективы развития, чтобы после отъезда заграницу выбрать определенные пути, которые, по моему мнению, будут способствовать в дальнейшем «размыванию», «размягчению» той жесткой системы, которую отцы партийные назвали самой глубокой демократией в мире.

По моему глубокому убеждению, единомыслие, однопартийноcть, то есть тоталитаризм так или иначе обречены на поражение.

Не думаю, чтобы в России могли произойти какие-то крупные катаклиз­мы, вызванные противодействием незначительной части активной интел­лигенции, даже при пассивном неприятии большинством населения нынешнего партийного руководства. То, что добрая часть населения, я даже думаю, большая часть, не приемлет и с насмешкой относится к идейкам построения коммунистического рая, в этом я убеждался не раз и на воле и в лагерях, но западный читатель даже отдаленно не может представить себе той всеох­ватывающей системы контроля, которой подвергается человек в России, начи­ная чуть ли не со дня рождения. Поэтому создание какого-либо организован­ного легального противодействия в Союзе фактически невозможно, так как это значит самих себя приговорить к смерти.

И тем более удивительным нужно считать факт появления этого противо­действия в середине шестидесятых годов после того, как 20-е, 30-е, 40-е и 50-е годы в прямом смысле вырезали любые ростки свободомыслия. Остается из этого сделать вывод о том, что это объективный процесс лишь прерванный самым страшным в истории террором.

Желание пользоваться хоть минимумом демократических свобод, видимо, неотъемлемая часть человеческой натуры, но подняться до активного требо­вания их (то есть свобод) – удел лишь немногих, и нельзя судить о политической слабости так называемого демократического движения по малочисленности участников. Сам процессе демократизации начался или, точнее, за вычетом 40 с лишним лет (с 1917-1956) продолжается. На этом необыкновенно тяжелом пути неизбежны подъемы и спады, неизбежны жертвы и разбитые судьбы, но сам процесс должен и будет развиваться.

В настоящее время в Москве (а Москва самый свободный и активный город) конечно, наблюдается некоторый разброд, усталость и пессимизм в особенности, после хорошо насчитанного, нокдауна, который был нанесен КГБ посредством суда над Якиром и Красиным и их предательской трусости.

Но не Якир к Красин определяют демократическое движение. И их слабость не только показатель силы партийных органов и КГБ. Нет! На этом пути должны быть павшие, утомленные и предатели.

Я бы позволил себе заметить, что этим судом закончились шестидесятые в демократическом движении. Да, отбита первая атака на их страшную кре­пость. Но крепости берут не атаками, а долгой продуманной изнуряющей осадой.

Раз уж я употребил это сравнение с крепостью, то попытаюсь и дальше продолжить в этом ключе.

В настоящее время ищутся новые пути и формы осады. Они еще не найдены. Неизвестно также, какую помощь согласятся оказать союзники, тем более когда они находятся в состоянии переговоров с нашим, позволю напомнить, общим врагом.

Временные выгоды – нефть и занятость, которые кажутся реальными сегодня, могут быть завтра отброшены как только к власти в Кремле придет иначе рассуждающая группа головорезов. Ни одна страна, не должна полагаться на слово бесконтрольных правителей.

Александр Исаевич Солженицын высказал в одной из своих ста­тей мысль о том, что в недемократической стране любой договор не имеет силы, так как все зависит от произвола лишь кучки власть держащих. Отсюда следует вывод, что поддержка горстки членов так называемого демо­кратического движения в будущем может принести большую пользу, чем это кажется с первого взгляда. Я твердо уверен, что ни действие внешней ад­министрации в Советском Союзе, ни тех, кто, возможно, пойдет в недалеком будущем, не поддаются логическому осмысливанию.

Единственное, что их волнует в настоящее время, – это сохранение status quo или если и отступление, то как можно более медленное. То, что это отступление, это совершенно определенно. Во время отступления могут взрывать мосты, изме­нять договорам, попытаются, возможно, вернуться к испытанному методу террора, но все это временно, хотя, конечно, для одной человеческой жизни это «временно» может обернуться всей жизнью.

Чувствуя себя, like a cat on hot bricks, московские правители мечутся в поисках средств обезопасить себя от назойливой группки людей, которые позволяют себе роскошь каких-либо требований. Здесь и арсенал испытанных средств: угрозы, лагеря, смерть. Здесь и новое средство – разрешение эмиграции, на которое пошли, естественно, не по желанию, а под давлением целого комплекса факторов: жизненно необходимой торговли с Америкой, повсеместные скандалы евреев (от «Лиги защиты» до «самолетников») и, не лишним будет добавить, давление диссидентов.

При этом они из кожи лезут вон, чтобы сохранить свое лицо, чтобы не дай Бог, никто в мире не подумал, что они ослабли или одряхлели.

Каждый выпад Запада должен быть парирован. Пример: 15-16 декабря речь сенатора Джексона [видимо, речь о поправке Джексона-Вэника – УИ] о достигнутой договоренности количества эмигрантов.

17-18 печатаются письмо Громыко и заявление ТАСС, 19 декабря известной диссидентке поэтессе и автору книги «Полдень» Наталье Горбаневской, которая у них как кость в горле, отказывают в выезде за границу.

23-25 повальные обыски в Москве, Вильнюсе и, возможно, в других городах. 25-(26) арестовывают Сергея Ковалева, крупнейшего диссидента, члена сахаровского комитета. В этой алогичности своя логика: видите, никому не позволим вмешиваться в наши дела, у нас достаточно еще сил. Плюс к этому показать свою силу и прыть нужно на людях, имена которых довольно хорошо известны и в Союзе и за рубежом, чтобы, дескать, и другим неповадно было.

От общих рассуждений перейду к ряду конкретных ситуаций.

Якир и Красин

После того как своими показаниями на сотни людей и своим раскаянием (чистосердечным, конечно) Якир оказал немалую услугу и КГБ и партийным бонзам (что, впрочем, равнозначно) КГБ сдержало слово: лагерь был заменен ссылкой недалеко от Москвы, в Рязань, а в июле месяце и ссылка была отме­нена по ходатайству о помиловании. Якир перебрался на постоянное место жительства в Москву и устроен на работу в какой-то институт на безличную должность букколлектора или что-то в этом роде. Никто почти из его старых московских зна­комых не встречается с ним, не звонит, не отвечает на его звонки, если паче чаяния, он пытается заговаривать сам. Даже в семье с дочерью Ириной и с зятем Юлием Кимом отношения предельно натянутые. В свободное время он, в основном, проводит около радиоприемника, слушая «Голос Америки», «Немецкую волну», «Би-Би-Си» и другие радиостанции и обычно информирован обо, всем происходящем очень хорошо, а со свойственной ему подвижностью ума довольно тонко оценивает по малейшим намекам движущие пружины событий.

Красин менее назойлив и, если можно так выразиться, более скромен. Он живет за городом на даче, в Москве появляется крайне редко и не осме­ливается звонить или просить кого-либо о встрече. Через наших общих знакомых Иоффе я сначала узнал, а потом даже и они мне передали просьбу его, чтобы я ему помог выхлопотать вызов для выезда за границу. Ни сам я лично, ни тем более после совещания с друзьями, не захотел принимать участия в этом предприятии, хотя многие высказывали мнение: “Пусть катится к черто­вой матери, только бы здесь не отравлял воздух“.

Марченко

И жизнью своей и книгой Анатолий Марченко доказал, что он один из самых несгибаемых, твердых и бескомпромиссных людей, которые когда-либо выступали в демократическом движении. Принципиально не желая вступать ни в какие переговоры с ГБ, Толик ответил отказом на все предложения о выезде за границу. Проживая под гласным надзором в Тарусе (160 км от Москвы), он строго выполнял многочисленные и жесткие правила надзора до тех пор, пока КГБ не подделало документы о надзоре Алику Гинзбургу.

Суть в следующем: у Алика Гинзбурга надзор должен был окончиться 15 ок­тября. Но на постановлении о надзоре переделали даты и хотели продлить надзор еще на шесть месяцев. Алик Гинзбург обратился в суд, но зная, что суд ему не поможет, также и к московской общественности. Толик Марченко немедленно в знак солидарности объявляет о том, что он лично, сам, снимает с себя надзор, тем более, что с ним поступали настолько бездушно и ограничения заходили столь далеко, что ему даже не позволили на нес­колько часов въехать в Москву, встретить старуху-мать и показать больного сына врачу. Суд, (не без согласия КГБ) признает подделку даты в поста­новлении Алика Гинзбурга, а на Толика Марченко обрушивается со всей си­лой. Один за другим следуют два административных суда, где его приговари­вают к штрафам, а после двух административных судов он каждый день может предстать перед судом, где по ст. 198 за нарушение правил надзора получит два года. По той же 198-й, за нарушение паспортного режима (въезды в Москву) еще два года. По совокупности, при желании органов, 4 года.

По своему характеру Толик решил пойти на новый срок заключения.

Но его друзья уговорили его пощадить жену и ребенка. Он обратился к друзьям, знакомым и всем американским гражданам с просьбой прислать ему вызов. Вызовы были получены, но теперь в связи с очередным внутриполитическим пируэтом советских правителей нет никакой уверенности сможет ли он уехать и не захотят ли они и на нем продемонстрировать свою силу: не позволим, не позволим, и еще раз не позволим вмешиваться в наши внутренние дела, посадим, чтобы другим неповадно было. Поэтому судьба Толика Марченко, стоящего ежеминутно на грани ареста, требует внимания и помощи всевозможными средствами.

Гинзбург

На момент моего отъезда все было в относительном порядке. Надзор был снят, но прописки в Москве не давали, хотя он получил возможность иногда приезжать в Москву к жене и сыну.

Мороз 

Я думаю, что ничего нового к уже известному о положений Мороза добавить не смогу. Но скажу несколько слов об имевшем место два месяца назад свидании Мороза с женой и сыном во Владимирской тюрьме. Рая Мороз долгое время добивалась свидания для того хотя бы, чтобы убедиться, что ее муж еще жив в действительности. Наконец после многих месяцев требований ей было предоставлено свидание. Мороз, находив­шийся уже несколько месяцев в состоянии голодовки и подвергавшийся искусственному кормлению, невзирая ни на что, чтобы его доставили на носил­ках и добрался до комнаты свиданий сам. Вид его был ужасен, вес вместо 70 с лишним кг. составлял 49 кг.

Необыкновенным во всей этой трагической комедии было то, что вместо помещения в обычную тюремную комнату свиданий их поместили в специально приукрашенную телевизором и диванчиками комнату, где кроме положенных по гаремным правилам надзирателей присутствовали корреспондент АПН (Агентство Печати Новости) и какой-то небольшой украин­ской газетки.

Как только Мороз зашел в комнату, его сынишка бросился к отцу целовать его, но был схвачен и отброшен надзирателями к стене на диван. Во время свидания корреспондент АПН произвел несколько десятков снимков, определенно выбирая ракурсы, в которых Мороз лучше бы смотрелся.

Плющ

По рассказу жены Плюща Татьяны, которая видела его на свидании в спецпсихбольнице в Днепропетровске летом, состояние его было лучше, чем в предыдущие месяцы, так как он не в полной мере подвергался насильственному введению всевозможных препаратов. После обеда он мог приходить в себя и даже немного читать. Но начиная с сентября-октября месяца вновь подвергся массированному «лечению», так как отказался признать благотворное влияние курса лечения на его взгляды.

Положенного свидания осенью не дали, опасаясь, видимо, показать его жене. Татьяна Плющ попыталась проникнуть в Москву, чтобы через высшие инстанции добиваться положенного свидания. Но в Киеве уже была окружена сотрудниками КГБ, которые не отхо­дят от нее ни на шаг круглыми сутками. Она пыталась добраться автобусом до города Орла с тем, чтобы впоследствии доехать до Москвы, но через несколько десятков км. автобус был остановлен, ее силой вытащили из автобуса и вновь возвратили в Киев. Телефон ее отключен, и связь с Москвой, а тем самым с внешним миром, почти невозможна.

Любарский

Несколько слов об этом глубоком ученом и прекрасном сильном человеке. Тяжело больной после удаления большей части желудка, Кронид Любарский продолжает находиться во Владимирской тюрьме, на так называемом, строгом режиме, то есть режиме, когда человек получает даже тюремную горячую пищу один раз в двое суток, а остальное время лишь четыреста грамм черного хлеба и воду.

Ковалев

Сергей Ковалев по природе очень сдержанный и немногословный человек. Будучи членом сахаровского комитета, всегда настойчиво и последовательно боролся за гражданские права. Я твердо уверен, что и на следствии и на суде он будет вести себя в высшей степени достойно.

Эйнар Комп

Хочу обратить Ваше внимание на необыкновенного человека под этой фамилией.

Все, кто читал книгу А. Марченко «Мои показания» помнят, наверно, о мужественном человеке в главе «Букет». Когда эстонская делегация работ­ников искусств и других, простите, органов, приехала в политлагерь и распиналась о цветущей свободной Эстонии, когда администрация лагеря, после лекции преподнесла членам делегации букет цветов, из-зала поднялся молчаливый высокий парень вышел на сцену с букетом. Одна из актрис развернула обертку, и во всем блеске предстал перед всеми букет Компа, букет из колючей проволоки.

Необыкновенная судьба этого парня продолжается дальше. Он, освободившись, пошел через советско-финскую границу, но был арестован и вновь отсидел три года. Освободился в 1973 г. и опять пошел через границу. На этот раз пешком он дошел до Швеции, где и прожил два года. Ныне он страстно хочет добраться до Америки, где, я уверен, он сможет принести пользу и Америке и России.