Александр фон Плато. Объединение Германии – игра мировых политических сил

 7 октября 1949 г. на политической карте Европы появилось новое государство, ГДР. Мы публикуем главу из книги немецкого историка Александра фон Плато «Объединение Германии – борьба за Европу» (книга была выпущена РОССПЭНом в 2007 г., см. рецензию на сайте издательства). Работа Плато посвящена завершающим событиям в жизни этого государства. Данный отрывок рассказывает о роли СССР и его руководителя Михаила Горбачёва в немецких событиях  1989 г.

 Глава 3. Горбачёв, ГДР и «советское отцовство»

3.1 «Так держать, Эрих» или «Горби, спаси нас» – Горбачёв, руководство ГДР и оппозиция.

3.1.1 Оппозиция и её влияние на политпрофессионалов

 Во многих воспоминаниях, особенно журналистских, рассказывающих о процессе воссоединения Германии, говорится о том, что Гражданское движение, имевшее поначалу другое название и бывшее очень гетерогенным, сыграло решающую роль. Это движение вызвало падение власти в Восточном Берлине: среди его участников были, во-первых, те, кто хотел эмигрировать в Федеративную республику и оттуда оказывать давление на руководство ГДР, а во-вторых, те, кто называл себя «остающимися здесь» и кто хотел провести в ГДР реформы.

Несомненно, что протесты и рост оппозиционного движения в Польше, в Венгрии и, в конце концов, в ГДР произвели глубокое впечатление на власть имущих в Берлине, Варшаве, Будапеште и Москве. Когда число желающих покинуть страну и беженцев очень сильно возросло, это самым решительным образом повлияло на политиков как на Востоке, так и на Западе. Это движение свидетельствовало об отказе широких слоёв населения ГДР от «их» системы и «их» правительства. После закрытия (из-за полнейшего переполнения) миссий ФРГ в Восточном Берлине (8 августа 1989), в Будапеште (14 августа), в Праге (23 августа) и позже в Варшаве (19 сентября), 30 сентября 1989 федеральный министр иностранных дел Геншер объявил беженцам в пражском посольстве о предстоящем выезде на Запад. Восторг, вызванный этим сообщением, и поныне считается началом политического коллапса в ГДР.[1] Специальными поездами из Праги в ФРГ через территорию ГДР отправились 5 500 граждан ГДР и около 800 выехало из Варшавы.

В своих воспоминаниях Геншер задаётся вопросом:

Как могло руководство Восточного Берлина недооценивать тот психологический эффект, который имела транспортировка тысячи беженцев через территорию ГДР? Последствия были непредсказуемыми. При прямом выезде из Венгрии через Австрию последствия были бы не такими серьёзными; но теперь началось широкое политическое движение, охватившее всю ГДР.[2]

Хонеккер произнёс свою знаменитую фразу о том, что он не прольёт «ни слезинки» по людям, покидающим ГДР. Существует мнение, что эту фразу он сам внёс при редактировании в статью в газете «Нойес Дойчланд» (главный печатный орган СЕПГ)[3]. Такое отношение основательно укрепило позиции оппозиционеров, и сделало фигуру Хонеккера неприемлемой даже в глазах его коллег в Политбюро.

Оппозиция, прежде всего участники Гражданского движения в ГДР, объединились в Новый форум (НФ) и подали 19 сентября 1989 года прошение о признании НФ «политическим объединением». Сначала это прошение было отклонено под тем предлогом, что НФ является-де «антигосударственным» и нелегальным. Но с ростом оппозиционного движения Новый форум добился терпимого отношения, и 8 ноября, в конце концов, получил официальное признание. Это было самое мощное объединение среди множества других, возникающих в этот период. Новый форум, как и все остальные, мог опираться на тех своих активистов, кто накопил опыт, участвуя в начале 70-х годов в составе Гражданского движения за мир, в том числе опыт нелегальной работы в условиях постоянного контроля и слежки. Представители этого движения, которое концентрировалось в церковной среде, преследовали очень разные цели. В тот момент требования права на неприсоединение к военным блокам, демократии и соблюдения прав человека были главными для оппозиции. Как и для диссидентов Польши и Чехословакии, вопрос о воссоединении Германии играл для них лишь незначительную роль. Это и не удивительно, так как большинство главных участников движения пришли в оппозицию с требованием реформирования ГДР. Их цели и задачи определяли Роберт Хавеманн, Дубчек и пражский «социализм с человеческим лицом», а не Федеративная республика и парламентская демократия капиталистического государства.[4] Символическим было и место, где был создан Новый форум: это был дом Хавеманна – известного диссидента, преследуемого в ГДР.

3.1.2 Сороковой юбилей образования ГДР: Горбачёв у Хонеккера

Предполагалось, что для дальнейшего развития процесса демократизации большое значение будет иметь постановление в Горбачёвском духе: на заседании комиссии по политическим консультациям стран-участниц Варшавского договора 7 и 8 июля 1989 года в Бухаресте была похоронена доктрина, которая официально никогда не существовала: доктрина Брежнева. Под последней понималась возможность вмешательства и военной интервенции в другие страны-участницы Варшавского договора, как это было в 1968 году в Чехословакии[5].

Горбачёв инициировал перестройку и новое мышление не только в Советском Союзе, но и в международных отношениях, что не всегда встречало одобрение у партийных руководителей Восточной Европы. Главными противниками перестройки и гласности были, прежде всего, Эрих Хонеккер и румынский руководитель Чаушеску. Уже за несколько лет до этого наблюдались отчётливые разногласия между политикой Хонеккера и Горбачева. В своем интервью Горбачев говорит об этом следующим образом:

Хонеккер предполагал стать после Брежнева ключевой фигурой. А когда началась перестройка, он воспринял эти трансформационные процессы с недовольством. (…) Руководство ГДР заняло по отношению к ним довольно критическую позицию. Оно предприняло ряд защитных мер с целью ограждения себя от надвигающейся из Советского Союза эпидемии, которой была для них перестройка. Некоторые газеты были запрещены[6]. Ряд важных постановлений наших пленумов ЦК, носивших реформаторский характер, замалчивались. Это относится к пленуму ЦК в январе 1987 года, на котором была подвергнута глубокому анализу наша собственная история, а наши ошибки – резкой критике. Мы пришли к выводу, что нашей стране была навязана модель государства, которая привела к тоталитаризму и как следствие – полному отказу от демократии. Эти решения замолчали. Кроме того, в ГДР был основан своего рода штаб в лоне академии общественных наук при ЦК СЕПГ, задача которого состояла в том, чтобы проверять и подвергать цензуре все высказывания Горбачёва и его статьи в прессе [7].

В высших руководящих органах СЕПГ против политики Хонеккера образовалась скрытая оппозиция, которая, правда, до 1988 года не решалась на свержение генерального секретаря. Герхард Шюрер, сам кандидат в члены Политбюро, пишет, что уже в феврале 1989 года из-за того, что Хонеккер никак не отреагировал на высказанные им, Шюрером, опасения по поводу возможной экономической катастрофы, он решился подыскивать кандидата на место Хонеккера. Еще за год до этого он думал о кандидатуре и остановился на члене Политбюро Вернере Фельфе, но тот скончался в 1988 году. Тогда он переключил свое внимание на Эгона Кренца:

Мы встретились в феврале в 1989 в Дирхагене и сразу поняли друг друга. Из разговора стало ясно, что Кренц тоже длительное время вынашивал схожие мысли. Я был за немедленный, но конечно же, рискованный, государственный переворот, намеревался предложить в Политбюро смещение Хонеккера, Миттага и Германа, а Эгона Кренца предложить на пост Генерального секретаря, а самому уйти на пенсию. (…) Эгон Кренц дал мне понять, что с середины 80-х годов он обсуждал с Вилли Штофом, Гарри Тишем, Зигфридом Лоренцом[8], Вернером Яровински и Вернером Фельфе необходимость смены власти в партийной верхушке. Даже Эрих Мильке(!) не пошел бы против нас[9]

Но многое нужно было подготовить и привлечь новых союзников. Поэтому этот «рискованный» шаг перенесли на более позднее время. К сороковому юбилею основания ГДР все ещё шло «нормально», почти нормально: в марте Хонеккер послал Горбачеву немногословное приглашение:

Дорогой товарищ Михаил Сергеевич!

В этом году Германская Демократическая Республика празднует 40-летний юбилей своего основания. Мы будем рады в этой связи пригласить партийную и правительственную делегацию Вашей страны.

Для нас будет большой честью приветствовать на празднике в Германской Демократической Республике 6 и 7 октября 1989 года делегацию из пяти человек.

С коммунистическим приветом,

Э.Хонеккер

Март 1989, Берлин [10]

24 июля 1989 посол Кочемасов ответил Хонеккеру:

«Дорогой товарищ Хонеккер, я не могу не обратиться к Вам в частном порядке по вопросу, который, без сомнения, имеет большое значение для наших государств. А затем речь в письма уже шла о советской программе , посвященной сороковому юбилею ГДР, включая публикацию статьи Хонеккера в «Правде». 6 сентября из Москвы была направлена окончательная версия программы мероприятий в связи с 40-ым юбилеем образования Германской Демократической Республики. В ней также сообщалось о прибытии к празднествам советской делегации, без упоминания, впрочем, имени Горбачёва[11]

На самом деле, в Москве в сентябре 1989 года после всех сигналов из столицы ГДР, направленных против курса Горбачёва, стоял вопрос, имеет ли вообще смысл лететь 6 октября 1989 в Берлин с делегацией на высшем уровне. Два момента стали главными в принятии решения в пользу визита в Берлин. Фалин: Если он (Горбачев) не полетит, то свержение Хонеккера свершится ещё раньше, возможно даже в день 40-летнего юбилея, так как это было бы демонстрацией того, что Москва лишает ГДР политической, психологической поддержки. Далее, мы обратили внимание Горбачева на то, что все свои переговоры он вёл до сих пор с Хонеккером с глазу на глаз. Другим руководящим лицам в ГДР они были либо неизвестны совсем, либо только со слов Хонеккера. Поэтому ему следовало, и это было важной задачей визита в Берлин, найти время для переговоров со всем руководством республики[12].

Ещё до визита генерального секретаря в Берлин, наблюдалось большое оживление оппозиции, прошли массовые демонстрации против политики Хонеккера. На всех этих мероприятиях звучали лозунги в поддержку Горбачёва, толпа кричала «Горби, Горби». Руководству СЕПГ это было, конечно же, известно (как свидетельствуют многочисленные отчеты по демонстрациям из различных городов, которые доходили до бюро генерального секретаря). Вот, в качестве примера, записка по Лейпцигской демонстрации, состоявшейся 2 октября 1989 года, за 4 дня до приезда Горбачёва.

Докладная записка от Эгона Кренца Эриху Хонеккеру

Членам Политбюро

Доклад об утренней службе и демонстрации в Лейпциге у церкви Святого Николая 2.10.89.

В 16.25 в церкви находилось 2.000 человек. К 17.45 число людей на площади перед церковью возросло до 3.000. После окончания богослужения все объединились, скандируя: «Мы остаемся здесь», «Теперь или никогда», «Свобода, равенство, братство», «Горби, Горби» и «Интернационал».

Далее в записке говорится о том, как развивались события, о вмешательстве полиции, об арестах и о необходимости улучшения полицейского снаряжения. Записка кончалась словами:

Прошу принять во внимание

С социалистическим уважением

Эгон Кренц[13]

Хонеккер принял это во внимание и подчеркнул замечание по улучшению оснащения полиции. Из Лейпцига в Политбюро пришло ещедно сообщение о том же событии. Тон был совершенно иным:

Информация о новой провокации враждебно настроенных сил после церковной службы в Лейпцигской церкви Святого Николая в понедельник 2.10.89

Сообщение подписано вторым секретарем окружного комитета СЕПГ Гельмутом Хаккенбергом [14].

В докладе содержались резкие выпады в адрес пасторов и церкви в целом.

По собственным его рассказам и по словам как его противников, так и советников, Горбачёв был прямо-таки потрясен тем, что увидел 6 октября 1989 года на пути из аэропорта «Шенефельд»: один единственный демонстрант стоял с транспарантом в поддержку Хонекера, гласившим «Так держать, Эрих».[15] Все остальные скандировали «Горби, Горби» и несли соответствующие транспаранты.[16] Для него, как для правителя, знакомого с различными формами согласия «своего» народа, от добровольной до принудительной, это в то время наверняка было сигналом краха. Сам Горбачёв в интервью, данном второму немецкому каналу, сказал следующее:

Люди увидели, что режим превратился в систему, все чаще проявлявшую свой закоснелый консерватизм и неспособность реагировать на вызовы жизни. Это привело к тому, что пропасть между народом и правящим режимом все более увеличивалась.

Как утверждают, Эрих Хонеккер был очень огорчён и «очень подавлен»[17] приёмом, который демонстранты оказали советскому гостю, даже «взбешён», как считал Фалин. Горбачев, был, таким образом, с одной стороны, обрадован, с другой стороны, не знал, как ему вести себя с Хонеккером.

Хонеккер, в свою очередь, вероятно, надеялся, что вечернее мероприятие будет другим. Однако во время факельного шествия специально отобранной молодёжи – когда 70 000 членов СНМ[18], построенные в колонны с факелами в руках прошествовали по улице Унтер ден Линден мимо партийной элиты – произошло неожиданное. Даже из рядов этой молодёжной элиты, проверенной на лояльность, среди которой находились люди из штази[19], раздавались громкие, непрекращающиеся выкрики «Горби, Горби».

Арам Радомский, видеолюбитель и оппозиционер, рассказывал, что царила «очень мрачная атмосфера», это была не праздничная демонстрация, а какая-то «зверская» картина, которую создавали горящие в темноте факелы. И «люди, принимавшие в этом участие, чувствовали себя, по моему субъективному ощущению, очень неуютно»[20].

Горбачёв: Молодые люди, приехавшие со всей Германии, шли колоннами – их, вероятно, отобрали как лучших – и призывали Горбачева помочь им, воплотить в жизнь перестройку и провести в ГДР реформы[21].

Как вспоминает Горбачеёв, показательными были лозунги и скандирование: «Перестройка!», «Горбачёв! Помоги!». К Горбачёву «подошёл взволнованный Мечислав Раковский (они с Ярузельским тоже были на трибуне): «Михаил Сергеевич, Вы понимаете, какие лозунги они выдвигают, что кричат? – И переводит. – Они требуют: «Горбачёв, спаси нас еще раз!» Это же актив партии. Это конец!!!» … Ситауция в ГДР действительно оказалась такой … «без пяти минут двенадцать»[22].

Сегодня трудно сказать, что ощущали тогда те, кто стоял на трибуне, и не почувствовал ли тогда Горбачёв тайную радость по поводу того, что его заклятый враг Хонеккер раздавлен прославляющей Горбачёва толпой. Гюнтер Шабовский рассказывал в интервью на втором канале германского телевидения:

 Это же были наши люди, стойкие члены СНМ, и они аплодировали Горбачёву, а не ему (Хонеккеру – АфП). Ему было очень горько, он был очень разочарован. Он потом очень быстро ушёл[23]

Горбачёв сказал в одном из интервью:[24]

Хонеккер упрекал (позднее) Кренца в том, что он якобы специально выискал таких демонстрантов, которые прямо выступили против Хонеккера. Это свидетельствовало о его непонимании ситуации. Его сознание было затуманено, и он не мог понять, что происходит внутри и вокруг ГДР. Это означало его конец как политика.[25]

А Валентин Фалин описывает в своих воспоминаниях, как Горбачёв прогуливаясь потом со своими советниками в парке замка «Нидершенхаузен», спросил их:

Что будем делать? Свыше наших сил заставить людей молчать, но Хонеккер на пределе. Если он не управляет собственным активом, то нетрудно представить, каковы настроения в массах. Что-то мы недоучли.[26]

Вот в такой атмосфере произошла встреча Горбачёва и Хонеккера 7 октября 1989 года. Сначала с глазу на глаз, а потом с Политбюро. По мнению Горбачёва, Фалина, Кренца и других, атмосфера во время этих бесед была просто ледяной.

Воспоминания говорят об этом гораздо явственнее, чем протоколы, которые есть на русском и немецком языках[27].Несмотря на некоторые различия, они демонстрируют позиции немецкой и русской сторон. Отбросив в сторону взаимные расшаркивания, можно, тем не менее, заметить принципиальные различия: Горбачёв открыто рассказывал об опыте Советского Союза, критикуя тем самым очень осторожно политику Хонеккера, приводя аргументы в пользу новой концепции, с новым мышлением и новой демократией (колбаса и хлеб – это не всё, что нужно, люди требуют новую атмосферу, больше кислорода). Горбачёв подчеркнул, правда, что все они коммунисты и основываются сейчас на идеалах Октябрьской революции 1917 года. Он похвалил руководство ГДР за их смелые реформы в 70-е годы. Юбилейную речь Хонеккера, произнесенную им накануне, он интерпретировал в позитивном ключе, как обещание проведения реформ перед предстоящим партийным съездом. Горбачев добавил, вероятно, не осознавая истинного положения вещей, что в ГДР будет проще провести перестройку, так как у них нет такой напряжённой ситуации в социально-экономической сфере, как в Советском Союзе.

Хонеккер в этой беседе высказывался весьма неопределённо, но он всё же предостерёг советское руководство от влияния американской администрации, которая хоть и выражала готовность помочь, но на самом деле пыталась «побудить СССР отказаться социалистических ценностей». И на заседании Политбюро все формулировки звучали очень туманно, хотя Хонеккер попытался поучать гостя, ссылаясь на «Критику Готской программы» Маркса. Экономика ГДР с её современнейшей микроэлектроникой была представлена как образцовая. «Мы будем учитывать каждый совет (советских коллег – АфП), который поможет нам развивать социализм на более прочных позициях». Во время дискуссии и другие члены Политбюро не скупились на комплименты и предлагали новые формы сотрудничества.

О том, что Хонеккер говорил глупости, которые не отмечались в протоколе, становится ясно только из частных записей и воспоминаний действующих лиц. Так, считается, что генеральный секретарь СЕПГ, намекая на тяжёлое положение с продовольствием в Советском Союзе, со своей стороны предложил Горбачеву помощь и сотрудничество. Согласно Валентину Фалину, Хонеккер сказал:

«Недавно я побывал в Магнитогорске. Городские власти пригласили меня совершить небольшую экскурсию, посмотреть, чем люди живут. Сам я воздержался от экскурсии, а вот сопровождавшие товарищи съездили. Вернувшись, рассказали, что в магазинах на полках даже соли и спичек нет». Сказал и окинул взглядом сидевших за столом. «И вот те, кто довёл до ручки собственную страну, напрашиваются к нам в учителя».[28]

Даже часто отмечаемая манера Горбачёва все сглаживать на этот раз не помогла, глубокие расхождения уже нельзя было скрыть. В Политбюро каждому, в конечном итоге, было ясно, о чём шла речь. Как говорится в протоколе, ни один из членов Политбюро не взял слово, чтобы обсудить реальные разногласия, даже Герхард Шюрер. Но в своем интервью он высказывался яснее: он считал, что, несмотря на сдержанность Горбачёва, – «в этом он был великим дипломатом» – можно было почувствовать, что «в СССР наступили изменения и что в Советском Союзе выражали недовольство по поводу того, что ГДР не идёт курсом перестройки и гласности»[29].

Десять лет спустя тогдашний министр обороны ГДР Хайнц Кесслер так объяснял недостаточную искренность в переговорах между советской делегацией и Политбюро СЕПГ:

Я думаю, что разногласия, хотя и невысказанные (…), были уже глубже и что ни у кого не было достаточно мужества, я бы так это назвал, открыто и честно сказать об этом, как коммунистам и социалистам полагается, и разобраться с ними – исходя из общих базовых представлений.[30]

Сам Горбачёв видит своё тогдашнее выступление совершенно иначе, нежели это следует из протоколов. В архиве Горбачёва, среди материалов Политбюро, удивительным образом обнаружились дневниковые записи Вадима Андреевича Медведева[31], который встречал в аэропорту Горбачёва, возвращавшегося из ГДР. После этого он записал в свой дневник:

7 октября 1989 года. Поздно вечером встречали Горбачёва, вернувшегося из ГДР. Обстановка там действительно не столько праздничная, сколько горячая. Молодежь на массовых мероприятиях под музыку маршей довольно отчетливо скандировала: «Горби, помоги!» На встрече с Хонеккером и со всем составом Политбюро было высказано им всё по возможному максимуму, «до предела». Ситуацию они собираются обсуждать на Политбюро.

Но о том, что витало в воздухе, хоть и не было прямо высказано, нет ни единого слова в протоколах обеих сторон[32].

Считается, что на встрече с членами Политбюро Горбачёв произнес ту фразу, которая станет впоследствии немецкой поговоркой: «Того, кто опаздывает в политике, жизнь сурово наказывает»[33]. Эта фраза, между прочим, как утверждает Николай Португалов[34], является творчеством конгениального переводчика[35]. Она не отмечена в протоколах. Днём раньше в интервью на телевидении ГДР Горбачёв сказал: «Опасности подстерегают тех, кто не реагирует на изменения в жизни».

Приезд советской делегации во главе с Горбачёвым на празднование юбилея основания ГДР сыграл, мне кажется, несмотря на демонстрацию мнимой гармонии, существенную роль в крахе СЕПГ. Выступления советского генерального секретаря показали большей части населения ГДР и членам СЕПГ, насколько Горбачёв был популярен в ГДР, они показали догматизм и самодовольство руководства СЕПГ, и лишний раз продемонстрировали настроенным критически членам Политбюро, что Хонеккер и Миттаг совершенно не способны были ответить на вызовы времени. Экономический упадок, о котором Шюрер хотел индивидуально, т.е. в обход Миттага, доложить Хонеккеру уже в конце апреля 1988[36]; проблемы СЭВ и соотношение установленных цен и цен на мировом рынке, отсутствие демократии, прежде всего, отсутствие права на свободу передвижения, несмотря на растущую волну эмиграции, цензура и деятельность государственной безопасности, отказ от поддержки реформ в СССР, молчание в ответ на призывы населения к обновлению – вот лишь некоторые из самых насущных проблем.

Визит Горбачева был для противников Хонеккера в Политбюро предзнаменованием. Уже при прощании Горбачева с Эгоном Кренцем, Гюнтер Шабовский и Гарри Тиш решили «отныне действовать решительно». В этом контексте особенно интересно следующее замечание Шюрера:

От Советского правительства не стоило ожидать поддержки.[37]

Абсолютно все советские участники процесса также оспаривают какую-либо причастность к свержению Хонеккера.

При прощании Кренц сказал Фалину следующее:

Ваш сказал все, что должен был сказать. Наш ничего не понял.

Фалин ответил:

Советский гость сделал и сказал даже больше, чем положено ждать от гостя. Все остальное зависит от вас самих.[38]

Кренц не упоминает об этих коротких репликах, но сообщает о «переменах», к которым призвал Горбачев во время беседы, состоявшейся в Политбюро, при этом взглянув на всех присутствующих так, словно желая проверить, правильно ли его поняли.

Из его высказываний я заключаю, что он видит основу для дальнейшего социалистического развития ГДР в смене курса – на перестройку – на реформы и свободу передвижения в духе его концепции о новом мышлении.

Кренц теперь мог быть уверен, что смещение Хонеккера не противоречило замыслам советского генерального секретаря, тем не менее полагал, что была упущена возможность «открыто и честно информировать Горбачева о действительном положении вещей в наших странах. Пропадает драгоценное время»[39].

Выступление Горбачева по случаю юбилея ГДР продемонстрировало, что рассчитывать можно лишь на пассивное содействие советского руководства. Но активная помощь была также нежелательна в интересах сохранения собственной независимости, – так считал Кренц.

В то время как Шабовский, Тиш и Кренц строили свои планы, Хонеккер и Мильке приказали жестоко расправляться с демонстрантами[40] – это стало вехой в истории оппозиции. Так, Ульрика Попе, как и многие другие из окруженных полицией в Гефсиманской церкви в Берлине, рассказывала о жестоком избиении и большом количестве AgentsProvocateurs[41]:

Я боялась, потому что мы не знали, насколько далеко зайдут власти, не применят ли они огнестрельное оружие. (…) Я видела, как демонстранты пытались избегать провокаций. Сотрудники государственной безопасности намеренно провоцировали демонстрантов, и когда кто-нибудь хотел взять камень, мы к нему сразу же подбегали и говорили ему: «Брось это, брось камень. Мы не хотим насилия». И это хорошо действовало.[42]

В тот вечер было произведено 3 000 арестов, против более чем 700 человек возбуждены уголовные дела.

3.2 Девятое октября в Лейпциге. Руководство в Берлине бессильно. Кадры среднего звена вынуждены принимать решения

 Вскоре после берлинских торжеств и буквально на следующий день после разгона полицией демонстрантов(7-го и 8-го октября 1989 года), в Лейпциге тысячи людей собрались в церквях, на улицах, чтобы участвовать в новой демонстрации. Для Лейпцигского руководства СЕПГ это представляло большие трудности. Эти и другие демонстрации в Лейпциге, а также действия окружного комитета СЕПГ, являются определенным образом симптоматичными для краха ГДР. Поэтому лейпцигские события, которые часто называют решающими, следует рассмотреть особенно внимательно[43].

Демонстранты боялись, что власти воспользуются «китайским методом» решения проблем, – имеются ввиду события на пекинской площади Тяньянмынь, где в начале июля силы безопасности учинили кровавую бойню. Руководство силовыми структурами в лице второго секретаря окружного комитета СЕПГ Гельмута Хаккенберга[44], лейпцигского шефа службы государственной безопасности Манфреда Хумитцша и начальника окружного управления народной полиции генерал-майора Герхарда Штрасенбурга, также испытывало страх и поэтому приняло соответствующие меры. Многие демонстранты считали, что руководство настроено на кровавое столкновение. Действительно, руководители силовых структур готовились «в случаях провокационных действий» нанести решительный удар, по крайней мере, силами полиции, а может даже этим не ограничиться.[45] До этого, как известно, дело не дошло. В последствии различные группы и лица присвоили себе заслугу в предотвращении насилия. Однако несомненно, что многотысячная демонстрация (указывалось разное число ее участников, но все же цифра колебалось в пределах 70 000 человек) внушила страх руководителям силовых структур. Было очевидно, что малейшая искра может вызвать пожар. и что запланированные меры «на случай провокационных действий» на узких центральных улочках приведут к огромному кровопролитию.

Демонстранты, несмотря на страх перед властями, не были деморализованы. Различные общественные группы, в частности, «Лейпцигская шестерка»[46], призывали сохранять спокойствие. Гельмут Хаккенберг, исполнявший тогда обязанности главы окружного комитета СЕПГ, сообщал, что эксперт по проблемам молодежи Вальтер Фридрих[47] еще 9 октября, находясь в центральном аппарате СЕПГ, высказывал опасения по поводу того, что «вечером может пролиться кровь». В его присутствии, так сообщает Эгон Кренц, он, Кренц позвонил своему ближайшему соратнику, Вольфгангу Хергеру, отвечавшему после Кренца за вопросы безопасности[48], который успокоил обоих, заверив в том, что принятые накануне решения, направленные на то, чтобы избежать опасной конфронтации, при любых обстоятельствах, будут соблюдены. Он добавил, что в Лейпциге находятся два сотрудника отдела безопасности (которые, как мы увидим, никак не проявили себя, когда требовалось принимать решение). Фридрих представил также документ, который Кренц прочел в его присутствии. В нем эксперт выражал глубокое беспокойство по поводу ситуации в ГДР и обстановки в партии и предложил назначить Кренца на место Хонеккера. Показав глазами, что он боится, что в бюро Кренца есть «жучки», он подсунул Кренцу записку (хотя тот его заверил, что подслушивающих устройств нет). Эта незначительная деталь дает представление о всесильности госбезопасности, следившей и за высшим партийным руководством[49].

В свою очередь, Хаккенберг отмечает, что Кренц, в тот момент и не подумал обратиться к нему, Хаккенбергу, руководившему тогда в Лейпциге всеми силовыми структурами.

Хаккенберг: Я могу лишь сказать следующее. В этот день никто из Центрального Комитета, или, точнее говоря, из Политбюро или секретариата ЦК, не пытался поговорить со мной. Никто.

Свое разочарование он высказывал неоднократно:

Ни Эгон Кренц, и никто другой не вмешивался в события в тот день до 19.15, таким образом, мне пришлось принимать решения в одиночку и действовать совместно с товарищами из окружного руководства силовыми структурами. Все, что произошло, стало возможным благодаря нашим решениям.

Хаккенберг отдал затем приказ об отступлении, а в 19:15, т.е. позже, по телефону известил об этом Кренца. Тот якобы сказал, что он может лишь выслушать сообщение и обсудить его с другими руководящими товарищами.

Ветцель, один из трех окружных секретарей СЕПГ, которые подписали призыв «Лейпцигской шестерки», сообщает, что на момент начала демонстрации они находились у Хаккенберга. Он их спросил, что ему делать. Они ответили:

Гельмут, мы должны отвести войска. Отступить, иначе наш призыв к диалогу будет невозможен. В противном случае произойдет то, чего мы опасаемся. Хаккенберг думал не долго, он почти сразу начал звонить. У него было несколько телефонов. Среди них так называемый телефон связи ВЧ[50], он был защищен от прослушивания. Он набрал Берлин. Ответил Эгон Кренц, и Хаккенберг спросил его напрямик, Эгон, демонстрация началась, что нам теперь делать, как быть дальше? Разговор был довольно краток. Обмен несколькими репликами. Потом он положил трубку и сказал нам, что Кренц сейчас перезвонит, он хочет, вероятно, с кем-нибудь обсудить вопрос.

Сейчас не имеет значения, когда именно Хаккенберг позвонил Кренцу, до (как говорится у Роланда Ветцеля) или после принятия решения об отступлении (как утверждает Хаккенберг), но ответ из Берлина не последовал. И тогда Хаккенберг отдал свой приказ на отвод войск, не заручившись при этом поддержкой из Берлина. К тому времени все решения были приняты. После 20 часов Хаккенберг был все еще в кабинете и ждал звонка Кренца.

Хаккенберг: А он (Кренц – АфП) позвонил мне позже, приблизительно после 20 часов и сказал, что они подтвердили мое решение. И при этом прозвучала фраза, я хочу ее воспроизвести: «Не знаю, будем ли мы еще завтра утром исполнять свои обязанности. Подождем.»

Вопрос интервьюера:

В котором часу Вы отдали приказ отвести войска?

Хаккенберг: В 18:30.[51]

Это означает, что телефонный разговор с Кренцом не имел никакого решающего значения. Это подтверждает и Эгон Кренц:

У министра внутренних дел Диккеля была специальная телевизионная установка, позволяющая наблюдать по монитору за развитием событий. Связь с ним была для меня важнее, я должен был знать, что там происходит. У меня был также телефонный разговор с исполняющим обязанности первого секретаря окружного комитета СЕПГ, моим другом Хаккенбергом. Иногда говорят, что я поздно позвонил ему. Но от этого звонка ничего не зависело. Только подумайте, 9-го октября государственные структуры в ГДР еще функционировали нормально. Если бы в Лейпциге был отдан приказ стрелять, аннулировать его не смог бы никто иной, кроме лиц в Берлине, облеченных властью отдавать приказы. А все остальное, что впоследствии рассказывалось, является, так сказать, легендой. Несомненно то, что в Берлине никто не отдавал приказа применить силу. Какое счастье, что этот приказ не последовал.[52]

Помимо вопроса о приказе о применении огнестрельного оружия, Кренц упускает из виду еще один момент: Хаккенберг и все окружное управление силовыми структурами чувствовали себя брошенными Берлином, где, самое позднее после упомянутого визита Вальтера Фридриха, должны были знать, что ситуация в Лейпциге обострилась, что существует опасность пролития крови. Аргумент Кренца является поэтому аргументом бюрократа, согласно которому реальность можно моделировать постановлениями. Впрочем, основные участники событий в Лейпциге ни единым словом не упоминают двух сотрудников отдела ЦК по вопросам безопасности, о которых говорил Хергер Кренцу, и которые находились в критический момент в Лейпциге в качестве уполномоченных ЦК.

Схожая ситуация складывалась в те дни часто: в политически судьбоносный момент среднее управленческое звено оказалось без поддержки руководства . В Лейпциге Хаккенберг не хотел нести ответственность за возможное кровопролитие. Это могло бы иметь, по его мнению, огромные последствия для мировой политики, и он, хотя и был «Hardliner»[53], принял решение не обострять противостояние. Но при иной расстановке сил в руководящих органах могло быть вынесено другое решение, которое привело бы к эскалации напряженности, именно из-за бездействия и слабости высшего руководства в Берлине.[54] В этой ситуации Гражданскому движению не следовало бы переоценивать свои силы, хотя 70 000 демонстрантов – это было огромное давление на окружное руководство СЕПГ.

«День решения» в Лейпциге симптоматичен для развития ситуации в ГДР в целом в то время. Это была самая массовая акция протеста вплоть до 9-го ноября, когда пала Берлинская стена[55].

3.3 Мятежники без новой программы: смещение Хонеккера, новое руководство вокруг Кренца и его действия

 Лейпцигская демонстрация 9-го октября 1989 года и подведение ее итогов 13-го октября политическим руководством и руководящими лицами аппарата государственной безопасности способствовали в конечном итоге свержению Хонеккера. Председатель Государственного совета намеревался в качестве демонстрации силы пустить в следующий понедельник 16 октября танки по улицам Лейпцига, в то время как Кренц, генерал-полковник Штрелец, исполняющий обязанности министра обороны[56] и глава генерального штаба Народной армии, а также другие члены Политбюро выступили против применения военной силы. В результате солдаты остались в казармах.

3.3.1 Мягкий путч в Большом доме

 Незадолго до этого, 13-го октября, в Лейпциге состоялось обсуждение событий 9-го октября. Этим воспользовался Кренц, чтобы заручиться поддержкой армии в случае смещения Хонеккера.

Штрелец: На обратном пути из Лейпцига, Эгон Кренц отозвал меня в сторону и многозначительно спросил: «Как поведет себя армия, прежде всего генералы и офицеры, если Эриха Хонеккера сменят, потому что он больше не может оставаться на своем посту, что будет, если мы выберем нового Генерального секретаря?» Без сомнения, у меня было озадаченное лицо, ведь еще никто не был со мной так откровенен.[57]«

Реакция Штрелеца не удивляет, но его слова представляют интерес для выяснения главного вопроса этой книги:

Мой встречный вопрос не заставил себя долго ждать: «Подобная мера согласована с Советским Союзом? Так как, повторюсь, я был заместителем главнокомандующего объединенными вооруженными силами, и мне было важно знать, согласовано ли это с Советским Союзом, с советской армией? Он мне ответил: «Такие дела мы никогда одни не делаем. Мы всегда все согласовываем с Советским Союзом[58]«. На что я ему сказал: «Национальная Народная Армия дала присягу, и это касается не одного лица, так как в присяге говорится: «Я клянусь оберегать Германскую Демократическую Республику от любого врага и стойко ее защищать по приказу рабоче-крестьянского правительства.» Это значит, что речь идет не об отдельных лицах, а о выполнении присяги.» И тогда он опять спросил меня: «Это просто твое мнение или это также мнение офицеров и генералов?» Я отвечаю: «Я ручаюсь, что генералы и офицеры Народной армии того же мнения.» И я увидел, что он явно испытал облегчение.

Штрелец дополняет сказанное важной информацией:

Такой же разговор, как со мной, он провел сразу после нашего (в самолете – АфП) с первым заместителем министра государственной безопасности, генерал-полковником Миттигом, главой штаба министерства внутренних дел, генерал-полковником Вагнером. Таким образом, на обратном пути из Лейпцига в Берлин он убедился, что три силовые структуры, несомненно, одобрят смещение Эриха Хонеккера и что здесь не возникнет никаких трудностей.

Хонеккер еще подписал план действий в связи с предстоящими демонстрациями в форме приказа 9/89, который ему представили Кренц и Штрелец. При этом он все-таки обратился к Штрелецу с просьбой позвонить командующему советскими войсками в ГДР, генералу армии Снеткову, и попросить его по возможности не проводить в районе Дрездена, Лейпцига, Потсдама и Берлина никаких военных маневров и учений.

Генерал Снетков отнесся к этому, как утверждает Штрелец, с полным пониманием и пообещал выполнить просьбу. Добавим от себя следующее: его слова представляют особый интерес, потому что противоречат многочисленным донесениям, в которых говорилось о невмешательстве Советской Армии:

Со слов Штрелеца, Снетков сказал следующее: «Товарищ Штрелец, я подчеркиваю еще раз, если Национальной Народной Армии требуется помощь и поддержка, то группа готова оказать своим братьям по оружию в ННА любую помощь.[59]»

Как известно, этого не случилось.

Горбачев всегда уверял, что такой позиции быть не могло. К тому времени, имеется в виду октябрь/ноябрь 1989 года, в СССР уже не было сил, стремящихся осуществить военную интервенцию. Советские танки остались в казармах.

Горбачев: Конечно, я понимаю, что люди не могли забыть Венгрию и Чехословакию, а также ситуацию в Восточной Германии в самом начале (в 1953 году – АфП). Могли возникнуть соответствующие ассоциации, но для серьезных политиков однозначным был тот факт, что мы никогда больше не пойдем таким путем. Ни в Политбюро, ни в советском руководстве у меня не было с этим проблем[60].

Министр обороны ГДР генерал Гейнц Кесслер придерживается несколько иного мнения. Он утверждает, что не знает «ни одного советского генерала», который выступал бы за перестройку. Многие из них «считали, что политика перестройки и гласности приведет к сложной ситуации, если не к чему-нибудь худшему». В особенности маршал Ахромеев, военный советник Горбачева, член ЦК и временно исполняющий обязанности начальника Генерального штаба, считал, «что этот путь … перестройка и гласность, если дело пойдет так же, навредит Советскому Союзу, всему социалистическому лагерю, и, конечно, ГДР». По словам Гейнца Кесслера, подобного мнения придерживались, собственно говоря, все генералы западной группы Советской Армии в ГДР[61].

В октябре 1989 года и позже стоял вопрос о том, какова вероятность советского вмешательства. Вопрос был только в том, насколько была велика тогда – в октябре 1989 года – и потом опасность того, что советские части в Германии могут быть спровоцированы на военное вмешательство. Известно, что в советских казармах царил сильный страх, там даже готовили самодельное полицейское вооружение, чтобы при нападении или провокации было чем защититься (не применяя «настоящего» оружия)[62].

Вернемся к демонстрациям, состоявшимся в тот исторический понедельник. Хонеккер наблюдал за очередной демонстрацией в Лейпциге по мониторам у министра внутренних дел Дикеля вместе с другими ведущими функционерами. Штрелецу пришлось зачитывать Хонеккеру лозунги, которые несли демонстранты. Руководитель СЕПГ, по словам политиков, потребовал использовать войска ВДВ, но остальные не согласились[63].

Массовые демонстрации в Лейпциге, Берлине и других городах потрясли правящую верхушку СЕПГ, вероятно, за исключением лишь одного Хонеккера. Конечно же, это произошло на фоне экономического краха ГДР и перемен в Советском Союзе. Но без этого «ослабления» в политическом и военном руководстве и без договоренности между генералитетом ГДР и советским генералитетом в ГДР демократический процесс в ГДР подвергся бы большей опасности (как и конкретные участники демонстраций).

После того, как Кренц, прозондировав почву, и заручившись поддержкой в своих действиях против Хонеккера силовиков из штази, вечером 16 октября 1989 года состоялась конспиративная встреча «главных участников заговора» – Эгона Кренца, Гюнтера Шабовского и главы профсоюзов Гарри Тиша в его доме в Вандлитце. Об интерьере этого дома, обставленного старинной немецкой мебелью, где целые ряды полок занимала коллекция пивных кружек, ходило много разговоров.[64] Там был разработан сценарий заседания Политбюро, на котором предполагалось сместить Хонеккера. Вилли Штоф вызвался внести предложение об отставке. После партийного съезда он сам тоже намеревался подать в отставку. О преемнике (Кроликовском или Тише) следовало еще подумать. Самое важное было – наверстать упущенное, и известить Горбачева. Только информировать, не требуя ни одобрения, ни поддержки. Гарри Тиш должен был уладить это во время своего предстоящего визита в Москву[65].

Тиш уладил – поехал 17 октября в Москву, обставив эту поездку в жанре кинодетектива. Его автомобиль незаметно свернул в сторону и Тиш направился к Кремлю. Горбачев воспринял информацию Тиша удовлетворением и велел передать Кренцу и его друзьям пожелания успеха в их деле[66].

Смещение Хонеккера едва не было сорвано публикацией статьи в берлинском выпуске газеты «Бильд-Цайтунг» от 13 октября. Ее заголовок звучал следующим образом: «Среда – последний рабочий день Хонеккера».[67] Вероятно, кто-то из руководства ГДР сообщил газете «Бильд-Цайтунг» о том, что Хонеккер через пять дней будет отстранен от власти. По всей видимости, Хонеккер недооценивал «западную желтую прессу», по крайней мере, нет никаких сведений о его попытках оказать противодействие тем, кто собирался его сместить. До сих пор неясно, кто был заинтересован в «подобном разоблачении» и кто проинформировал газету «Бильд-Цайтунг».

Все произошло во вторник 17 октября 1989 года в 10 часов на заседании Политбюро в Берлине. Цель группы Кренца – смещение Хонеккера. На заседании присутствовали 25 членов и кандидатов в члены Политбюро. Отсутствовал министр обороны Кесслер, так как он еще не вернулся из своей поездки в Центральную Америку. Хонеккер открыл заседание вопросом, не желает ли кто-нибудь дополнить повестку дня. Тогда вызвался Вилли Штоф, внеся предложение «освободить товарища Хонеккера от должности генерального секретаря».[68] Хонеккер предпринял в начале слабую попытку оставить без внимания это предложение, что вызвало протесты. Хонеккер пояснил позднее: «Я сразу же понял, что это был заранее продуманный ход и что с таким коллективом я больше не смогу работать[69] ».

Друг за другом все члены Политбюро – сами несущие ответственность за катастрофическое положение – высказались в пользу отставки Хонеккера. Шабовский потребовал убрать Хонеккера с поста председателя Государственного совета и председателя Национального совета обороны. Гюнтер Миттаг, так же высказался в пользу смещения Хонеккера с поста генерального секретаря СЕПГ. Слова Миттага вызвали живую реакцию, ведь он был известен противникам Хоннекера, как проводник старой «нереалистической политики» и сторонник отдаления от Советского Союза. Поэтому некоторые из присутствующих потребовали одновременно с отставкой Хонеккера также смещения Миттага и Йоахима Германа. По словам многих, Хонеккер принял это спокойно, без эмоций. Только Мильке, глава государственной службы безопасности, заставил его вспылить. Оба вступили в перепалку, во время которой, по словам очевидцев, Мильке высказал неясные угрозы. Лишь в 1990 году выяснится, на что намекал Мильке. В сейфе кабинета шефа государственной службы безопасности найдут красный чемодан с документами, в том числе и с юридическими материалами эпохи национал-социализма – то есть с делом тогдашнего заключенного Эриха Хонеккера. Вопреки своей героической легенде Хонеккер дал показания против других арестованных товарищей, – дал, правда, под пытками. А Мильке хранил этот материал на всякий случай у себя в сейфе[70].

К концу заседания Кренц заявил, что наступил решающий момент. Он все хорошо обдумал: если Политбюро примет предложение товарища Штофа, то тогда можно рассчитывать на выдвижение кандидатуры на пост генерального секретаря. Хонеккер в конце произнес речь и, по словам очевидцев, предостерег присутствующих от уверенности в том, что его смещение решит какие-либо внутренние проблемы. «Мое смещение показывает», цитирует его Эгон Кренц, – «что нас можно шантажировать[71]».

В пункте первом протокола Политбюро по поводу выступления Вилли Штофа говорится: «Политбюро принимает предложение Вилли Штофа об освобождении товарища Хонеккера от должности генерального секретаря и члена Политбюро ЦК СЕПГ по состоянию здоровья.» На следующий день на пост нового генерального секретаря была выдвинута кандидатура Эгона Кренца. Решение было единогласным. Хонеккер, Миттаг, Герман проголосовали, как и все остальные, за собственное смещение. Заявление Политбюро о том, что Хонеккер покинул свой пост по состоянию здоровья, лишало все стороны возможности – даже внутри партии – начать открытую дискуссию вокруг истинного положения дел. В такой ситуации ЦК не имел никаких шансов принять решение в поддержку Хонеккера.

Преемником Хонеккера на следующий день, 18 октября 1989 года, ЦК избрал, как и следовало ожидать, Кренца.

3.3.2 Советский Союз остается в стороне?

 Сам Горбачев утверждает, как и Кренц, и все советские советники, а также глава КГБ того времени Крючков, что Советский Союз не оказал никакой конкретной помощи в свержении Хонеккера.

Может быть, это так и было, но весьма наивно сегодня заявлять, что за этим событием не стояли советские кукловоды. Впрочем, многое говорит в пользу того, что в Москве надеялись на более раннюю смену руководства, однако, давить на немцев никто не хотел. Уже после падения Берлинской стены, Горбачев(14 ноября 1989 года) в телефонном разговоре с Миттераном сказал: «Если бы эти события (то есть смена руководства в ГДР – А.ф.П.) – имели место раньше, все произошло бы спокойнее»[72]. Впрочем, если бы имело место прямое вмешательство, то об этом давно бы сообщил один из тогдашних «товарищей», многие из которых стали сегодня смертельными врагами. Тем не менее, неизвестно, работал ли тогда КГБ в этом направлении. Одно время ходили слухи о некой группе из КГБ, которая, по-видимому, могла быть причастной к этим событиям. Николая Португалова, сотрудника международного отдела ЦК КПСС, спросили об этих слухах во время интервью, которое он давал на Втором немецком канале.

Блуменберг: В книге Грегора Гизи[73] и в сообщении «Берлинер Цайтунг» я наткнулся на странное упоминание о том, что в КГБ якобы была образована группа, которая с 1987/88 гг. специально занималась тем, что вела проверку руководства ГДР и определяла, кто может стать наиболее приемлимой кандидатурой в случае окончательного провала Хонеккера. Эта группа якобы называлась Штраль, Луч. Вы когда-нибудь слышали об этом? Вы считаете, эта группа существовала в действительности?

Португалов: Тут надо поаккуратнее. «Луч» существовал на самом деле. Только не ради поисков подходящего кандидата (вместо Хонеккера – АфП) он был создан, а… если хотите, ради вербовки: поиска агентов, их вербовка. Чтобы эти люди всерьез, без Горбачева, (…) могли бы сменить Хонеккера? (…) Самое большое, что они могли сделать, это дать несколько рекомендаций, а как оказалось, они не годились и для этого. По сути дела это была неудачная затея.[74]

Кроме этой темноватой и, вероятно, раздутой истории до сих пор не было иных свидетельств существования советских «закулисных интриг» при смещении Хонеккера. Таких свидетельств нет и в протоколах Политбюро в архиве Горбачева.

Сразу же после окончания заседания Центрального Комитета СЕПГ, пришла поздравительная телеграмма от Горбачева, и появился советский посол в ГДР Кочемасов. Генеральный секретарь направил, кроме того, через посла в Бонне Квицинского личное послание главам западных держав, включая Гельмута Коля. Там говорилось, что он далек от мысли обсуждать с Колем внутренние дела другого государства, но хочет напомнить о заверении, которое Коль недавно (11 октября) повторил в телефонном разговоре: он ни в коей мере не заинтересован в дестабилизации обстановки в ГДР и Восточной Европе[75].

В советском протоколе это заверение Коля приводится в значительно более четкой формулировке, чем в немецком протоколе. Там зафиксировано следующее высказывание Коля: «Хотел бы заверить Вас, что ФРГ ни в коей мере не заинтересована в дестабилизации ГДР, не желает ей плохого»[76].

В сообщении, переданном Квицинским, которое не обнаружено ни в документах ведомства федерального канцлера, ни среди материалов министериального диригента.[77] Дуйсберга по поводу смещения Хонеккера[78], далее говорится:

Михаил Горбачев ожидает, что в соответствии с этими заверениями и всесторонним взаимопониманием, которое было достигнуто на встрече в верхах в Москве и Бонне, канцлер и ФРГ займут по отношению к событиям в ГДР позицию, которая будет отвечать интересам разума и способствовать укреплению стабильности в Европе.[79]

Горбачев, по-видимому, уже в день заседания ЦК, которое подтвердило смещение Хонеккера, проявил беспокойство за судьбу ГДР под руководством Кренца.

3.3.3. Открытие шлюзов превращается в прорыв плотины

 По мнению очевидцев, Кренц в своем заключительном слове на заседании Политбюро 17 октября произнес следующее: «Без Советского Союза нет ГДР. Если мы немедленно не приступим к переменам в партии, то дело может дойти до ситуации, похожей на гражданскую войну».[80] Он, вероятно, мог лишь только догадываться, насколько верными окажутся его слова, правда, в несколько ином смысле. 18 октября Эгон Кренц был утвержден на своем посту Центральным Комитетом СЕПГ. В заключительной речи он, используя прежний язык, изложил план дальнейших действий: от экономических реформ, демократизации и установления новых отношений с союзными странами, вплоть до готовности «выявить пути и возможности установления на длительное время более тесных и отрегулированных договорами отношений между ФРГ и ГДР». В эти дни он четко дал понять, какой линии он будет придерживаться: ГДР должна и впредь оставаться суверенным государством с социалистической системой[81].

Изучив документы, которыми я располагаю на сегодняшний день, я пришел к выводу, что осторожная оппозиция Кренца и, в конце концов, осуществленный им бархатный и запоздалый путч в Политбюро, соответствовали его политическим взглядам. Дальнейшие усилия Кренца, направленные на улучшение положения населения в ГДР, а также на некоторую демократизацию, прежде всего, на в праве на свободу передвижения, соответствовали его представлениям о реальном социализме.

Он намеревался открывать шлюзы очень постепенно, но в те дни этого было мало – дело дошло до прорыва плотины. Эта была бесполезная и слишком запоздалая попытка привлечь на свою сторону народ, движение шло уже в ином направлении. А оппозиционеры считали Кренца и без того сторонником AncienRégime[82], и его фигура вызывала неприятие – ведь в свое время он признал правильными действия китайских властей на площади Тяньянмынь[83].

Ульрика Попе:

Я думаю, никто в стране не надеялся на то, что ситуация вокруг Кренца изменится. Это был кронпринц, избранный Хонеккером.[84]

Он хотя и утверждал, что многое изменит, делая это вынужденно, но у него не было шансов.

Для многих участников оппозиции, с которыми я разговаривал, выбор Эгона Кренца в качестве замены Хонеккера на посту генерального секретаря уже с самого начала был безнадежным шагом. Новое начало под таким руководством было обречено на провал. А Кренц не придумал ничего более лучшего, чем произнести теперь уже и по телевидению речь, с которой он выступил и перед ЦК, начав ее с обращения «Дорогие товарищи», совсем не чувствуя, что это могло означать для большинства населения. Сам Кренц утверждает, однако, что в передаче было опущено или вырезано не-партийное обращение «Дорогие гражданки и граждане ГДР» . Он, же хотел лишь в демократическом духе проинформировать всех о совещании в ЦК и зачитать весь текст[85].

Хотя Кренц и другие члены Политбюро старались изо всех сил, им не верили. Шабовский, вспоминая то время, говорит: « Мы считали, что у нас есть время, и что теперь мы сможем сделать все – это была наша великая иллюзия. То небольшой люфт, который мы получили, уже был использован». Кренц впоследствии говорил: «Испытательного срока мне не дали – ни западные средства массовой информации, ни собственное население. Я был как загнанная лошадь. Иной раз утром у нас было одно мнение, а вечером – уже другое»[86].

В самом деле: после свержения Хонеккера события развивались стремительно. 23 октября число демонстрантов в Лейпциге составило около 300 000 человек: «Мы народ!», – скандировали демонстранты. Каждый час генеральный секретарь СЕПГ получал катастрофические сообщения о происходящем в стране. Выход из партии, просьбы, заявления, упреки, критика. Читая сегодня все, что тогда оказывалось[87] на столе генерального секретаря, видишь, что это были уже не «шаткие доски», из которых Кренц и его окружение пытались соорудить «капитанский мостик», они находились на тонущем корабле. Оппозиционеры были людьми, давно известными руководству СЕПГ, у генерального секретаря[88] существовало даже собственное, хоть и не полное, досье на оппозицию. И вскоре наметились первые признаки распада партии, в которой до этого было «почти религиозное отношение к единству и чистоте рядов».[89] Сигналы поступали от окружных партийных секретарей, от отдельных членов партии. Они свидетельствовали о катастрофических настроениях в СЕПГ. Но настоящая катастрофа была еще впереди.

Кроме того, предстоял ряд международных переговоров, в том числе с Горбачевым и с некоторыми представителями политической элиты ФРГ. 20 октября отдел международной политики и экономики Госсовета ГДР обнародовал список мероприятий, намеченных по декабрь 1989 года, в том числе встреч руководства ГДР с представителями политическими кругов ФРГ и Западного Берлина.

В этом списке одним из пунктов стояли переговоры с графом Ламбсдорфом, председателем Свободной немецкой партии (октябрь 1989), Эдмундом Штойбером, министром внутренних дел Баварии («предложение: согласиться, но перенести на более позднее время»), с СДПГ по вопросам политики безопасности, с фондом Фридриха Эберта на тему «Два германских государства: Обращенные к какому будущему?»[90], с Герхардом Шредером («встречу перенести на янв. или февраль»), с представителями западноберлинского «Альтернативного списка» и с министром охраны окружающей среды Тепфером («должна состояться»), а также с бургомистром Западного Берлина Вальтером Момпером («немного позже») и многими другими[91].

Самыми важными были переговоры с Горбачевым, которые были запланированы на ближайшее время.

 3.4       Обвал экономики ГДР

 На заседании ЦК СЕПГ 18 октября некоторые члены ЦК, в частности, Манфред Эвальд и Ганс Модров, потребовали проведения на пленуме принципиальной дискуссии. Но Кренц не считал момент подходящим, так как дискуссия не была подготовлена: «ЦК должен знать, как в действительности выглядит экономическая ситуация? Как обстоит дело с финансами? Какие экономические реформы можно провести?»

Вряд ли можно поверить в то, что члены ЦК понятия не имели о тяжелом экономическом положении страны. Как неоднократно упоминалось, Герхард Шюрер уже давно пытался представить в неприкрашенном виде экономическую ситуацию. Он упоминает, что его «размышления» на этот счет были все же розданы в качестве материала членам Политбюро. В этом документе говорилось, главным образом, о сокращении «всех социально необоснованных дотаций», увеличении экспорта на Запад при использовании «растущих активов в СССР», понижении «роста расходов на общественные нужды (государственный аппарат, образование, здравоохранение – АфП)», недопущении роста армии, службы государственной безопасности, полиции и партии, о необходимости экономить электроэнергию и т. д.[92].

Подобные меры Шюрер обосновал тем, что во второй половине 80-х гг. не был достигнут рост в 4%, в то время как дотации и доходы населения «произвольно возрастали ежегодно на 7%», в результате чего в бюджете обозначился дисбаланс. Экспорт в «несоциалистические экономические регионы» сократился, а долги «стремительно приближались к цифре 20 миллиардов американских долларов». Следующей причиной ухудшения положения было то, что мировые цены на нефть скакали вверх – вниз: «Если в 1972 году тонна нефти из СССР стоила 14 рублей, то в 1981/82 гг. цена возросла до 182 рублей, но потом понизилась до 90 рублей за тонну, что отразилось на цене по СЭВ лишь по прошествии некоторого времени, так как цена в СЭВ на следующий год формировалась в зависимости от мировой цены за последние пять лет». Таким образом, возникла ситуация, «когда мы должны были платить по 170/180 рублей за тонну советской нефти, а за экспорт нефтяной продукции получали сумму по действующим мировым ценам. В связи с этим в период с 1981 по 1985 гг. резко уменьшился доход от экспорта.» Кроме того, СССР уменьшил экспортные поставки в ГДР с 19 до 17,1 милл. тонн[93].

Лотар де Мезьер считает, что именно под руководством Кренца была проведена первая оценка действительного положения в экономике ГДР. Это произошло через десять дней после отставки Хонеккера. «27 октября был сделан анализ пяти главных направлений экономики ГДР … Это исследование стало сразу же СД[94], документом особой секретности[95]«. Ведь если бы эти данные стали известны населению, произошел бы взрыв, и, что было бы еще страшнее – если бы об этом узнали западноевропейские банки. Тогда ГДР перестала бы быть кредитоспособной. И он, Лотар де Мезьер, молчал. Согласно этим оценкам (над которыми наряду с Шюрером работали министр финансов Шальк-Голодковский[96] и другие лица), на экономику ГДР воздействовали следующие негативные факторы:

Во-первых, недостаточные реинвестиции в производство «привели к полнейшему устареванию» оборудования. «В принципе здоровая народная экономика должна реинвестировать 50%.»

Во-вторых, «эффективность восточногерманской экономики составляет максимум 40 % от эффективности западногерманских аналогов». Как говорится в документах, в последние 20 лет инвестиции непропорционально поступали только в сферу потребления.

В третьих, «государственная квота, т.е. потребление средств из общественных фондов составило в последние годы в ГДР более 80%, тогда как в ФРГ она составляет в настоящее время (в конце 1999 года – АфП) 53%[97]«.

В четвертых, долги ГДР, по мнению Лотара де Мезьера, в 1989 году составили «более чем 500 миллиардов восточногерманских марок: 220 в производстве, 110 в жилищном строительстве, по сравнению с 167 на Западе»[98] (которые к тому же должны были повыситься еще на 50 миллиардов). Платежный баланс по отношению к странам СЭВ в эти годы оставался «более или менее сбалансированным».

Де Мезьер: «Сэкономленные средства населения ГДР в размере 160 миллиардов имели такую же ценность, как и бумага, на которых они были напечатаны. Только за последние пять лет доход населения от процентов – а это был установленный законом трехпроцентный годовой доход – был выше, чем доход от покупки товаров. Это значит, что мы были на пороге галопирующей инфляции. И только благодаря валютному союзу нас пощадила та инфляции, которая поразила экономику Польши, Чехии, и, прежде всего, Россию.[99]«

С точки зрения сегодняшнего дня представляется, что в тот момент можно было избежать новых задолженностей, однако:

Нам нужно было потратить 4,40 марок, чтобы выпустить продукт, который мог бы продаваться потом в ФРГ или где-либо еще за 1 марку. Это означает, что долг в размере 50 миллиардов западногерманских марок в перерасчете составляет долг около 225 миллиардов марок ГДР. А это больше или почти в два раза больше, чем годовой бюджет. Кроме того, дело не в размере задолженности, дело в том, насколько в состоянии народная экономика нести груз капитала, который возник из-за задолженности, и добиться погашения долгов. А это было практически невозможно. Отсюда и попытки получить кредиты почти криминальными методами. Например, «выдача непокрытых чеков», которую устроил Шальк-Голодковский.[100]

Следующим моментом, который упоминает де Мезьер и который у других – и на переговорах руководства ГДР и Советского Союза – не играл никакой роли (по крайней мере, это никак не зафиксировано в протоколах), были обменные курсы внутри СЭВ и расходы на советские войска, находившиеся в ГДР.

В сущности, у нас было три курса обмена рубля на марку. Первый, для туристов, составлял 3 марки за один рубль. (…) В рамках СЭВ рубль как таковой не был валютой, он выполнял функцию расчетной единицы, это так называемый расчетный рубль. Туда мы поставляли продукцию на 2,34 марки, чтобы получить за это в банке СЭВ один рубль. По-другому обстояло дело с расходами по размещению войск. Ежегодно, начиная с 1957 года, ГДР выплачивала заранее около 4 миллиардов марок за размещение Красной Армии. И эти средства рефинансировались благодаря поставкам нефти, а именно в соотношении 5,50 марок за один расчетный рубль, это значит, в два с половиной раза ниже, чем по экономическому курсу рубля. Все издержки несла ГДР, наряду с расходами по бесплатному строительству домов, дорог и прочее, то есть всего, в чем нуждались войска.На деньги, которые получались, таким образом, покупались высоко дотационные товары. Ведь основные продукты питания, детская одежда и тому подобные вещи, которые они покупали, серьезно субсидировались, для чего нужно было еще раз пересчитывать.[101]

В обобщенном виде[102] для экономики ГДР это означало:

• устаревшее производственное оборудование, большие расходы, связанные с его ремонтом;
• в ФРГ на долю инвестиций приходилось 53 % валового национального продукта, в ГДР лишь 15% (на 1989 год);
• плохая и также устаревшая инфраструктура, начиная с дорог и заканчивая линиями коммуникаций (в особенности телефонные сети);
• сворачивающаяся торговля с Западом: не только с ФРГ, но и со странами ОЭСР[103] в целом;
• драматическое снижение рентабельности валюты в промышленности ГДР: в торговле с Западом за одну немецкую марку требовалось заплатить в 1980 году 2,40 марки ГДР, в 1990 году – 4,40 марки;
• долг ГДР: в конце 80-х годов более чем 550 миллиардов марок ГДР, в том числе 167,2 миллиардов марок ГДР западного долга (в 1975 году долг составлял 10 млрд. немецких марок, равных 22 млрд. марок ГДР при курсе 1:2,2, в 1989 году – 38 млрд., равных 167,2 млрд. немецких марок при курсе 1:4,4, в 1990 году – 50 млрд. немецких марок). Годовые выплаты по процентам составляли в ГДР в 1988 году 22 млрд. марок ГДР;
• в сфере потребления в 1989 году бюджет рабочей семьи или семьи служащих, состоящих из 4 человек, на личные нужды имел следующие статьи расходов: 45,4% на промышленные товары (34,9% в ФРГ), 40% на продукты питания и кондитерские изделия (23,2% в ФРГ), 4,8% на квартплату (25,8% в ФРГ), прочее 9,8% (16,1% в ФРГ).

За обвалом восточногерманской экономики, прежде всего во второй половине 80-х годов, на Западе хотя и наблюдали, но, странным образом, не считали этот процесс таким драматичным. По моему мнению, убежденных социалистов и коммунистов в ГДР особо угнетало то обстоятельство, что экономика ГДР и сфера потребления при сравнении систем уступали Федеративной республике Германия и Третьему Рейху – двум основным идейным врагам ГДР. Об этом свидетельствуют как интервью, взятые мною в промышленных провинциях ГДР, так и некоторые мемуары[104].

3.5 «Порядочные люди не отказываются от своего отцовства» – Кренц у Горбачева

 27 октября 1989 года Эгон Кренц получил сообщение, что в Москве готовы принять его с рабочим визитом 31 октября и 1 ноября. За этим сообщением последовали программа, сообщение в прессе, впрочем, вначале без упоминания, что принимать Кренца будет Горбачев. На странице 3 говорилось: «Товарищу Кренцу с просьбой принять во внимание. Мы предлагаем отказаться от официальных проводов и встречи в аэропорту Берлин-Шенефельд».[105] По всей видимости, Москва не хотели привлекать внимание к этому визиту, даже в Берлине. Предполагалось, что Яковлев[106] примет Кренца и других 13 участников делегации. Первое ноября 10 часов: переговоры Горбачева и Кренца (при этом присутствовали лишь переводчики Х. Эттингер и С. Нечаев). Позже должны присоединиться Яковлев и Шеварднадзе.

В документах генерального секретаря СЕПГ содержатся обширные подготовительные материалы к этому визиту.[107] Так в программе МИДа, и это нечто совершенно новое, содержится рекомендация не включать в состав делегации студию документальных фильмов ДЕФА, вместо этого (!) включить от молодежного канала «Эльф 99» Яна Карпентьера (редактора), Франка Деймиха (оператора) и Харальда Рейхмана (техника)»[108].

В документах говорится, что Кренц намерен показать истинное положение экономики ГДР. «Нам нужно действовать быстро, в противном случае положение выйдет из-под контроля и последствия будут трудно предсказуемы». В скобках Кренц собственноручно приписал: «Не вызывая шока». В этих документах содержится также негативный платежный баланс с претензиями к Советскому Союзу.[109] Кроме того, есть также многочисленные подготовительные и информационные папки по различным темам, а также «просьба ГДР о повышении поставок природного газа» и предложение об оплате его строительными и монтажными услугами, а также поставками товаров фармацевтической промышленности[110].

Все прошло, как было запланировано: первого ноября 1989 года Эгон Кренц встретился в Москве с представителями советского руководства, среди которого был также и Михаил Горбачев. Это была «самая последняя встреча» между генеральными секретарями СЕПГ и КПСС, отмечал позже Ганс Модров. У Кренца было ощущение, что он заручился «согласием большинства» населения ГДР, а также Центрального Комитета СЕПГ. Соответственно этому он и вел себя на московских переговорах.

Модров: И он не осознавал действительного положения в стране. Кризис в СЕПГ и ГДР был глубже, чем это себе представлял новый во власти человек. У Кренца … не было убедительного плана решения проблем. А Горбачев тоже не очень подготовился к этой встрече. Беседа по большей части не выходила за рамки дружеского, но ни к чему не обязывающего обмена мнениями и поэтому носила в целом скорее протокольный характер.[111]

Этот резкое суждение Модрова содержит общую оценку визита. Однако, на мой взгляд, имеющиеся сегодня в нашем распоряжении протоколы[112] свидетельствуют о том, что это оценка неверна. Вряд ли какие-либо другие визиты в то время столь значительно повлияли на выводы, сделанные советским руководством, как визит Кренца 1 ноября 1989 года.

И также нельзя утверждать, что Кренц якобы плохо подготовился к встрече – особенно читая его досье на 130 страницах с рабочими материалами, которые сегодня находятся в нашем распоряжении. В досье были обозначены различные темы, которые предполагалось обсудить с руководителями различных ведомств[113].

«Самым решающим вопросом» был для Кренца вопрос об экономических отношениях с СССР.[114] В этом ключе обе стороны и вели свою беседу: были затронуты все проблемные вопросы. Кренц без прикрас нарисовал реальную картину положения экономики ГДР с некоторыми оптимистическими вкраплениями, чтобы не «вызвать шока». Вероятно, шок все-таки был. Ведь и месяца не прошло с тех пор, как Хонеккер почти с высокомерным видом изображал совсем иную картину положения в ГДР. Поэтому Горбачев в своей речи на заседании Политбюро ЦК СЕПГ в Берлине сказал, что в ГДР могут быть проведены реформы без таких тяжелых экономические последствий, как это имеет место в Советском Союзе. Все это оказалось большой иллюзией с далеко идущими последствиями для советской политики. Ведь если экономика ГДР на грани банкротства, то «германский вопрос», который постоянно обсуждался, получает совсем иную окраску, ведь СССР нужно тогда нести соответствующие расходы, чтобы политически удержать ГДР. Или следует активнее вовлекать в этот процесс ФРГ? Это были многочисленные варианты политических конструкций. И все это Горбачев осознал именно в те дни, осознал на негативном примере Польши и Венгрии.

Горбачев:[115]

В Венгрии и Польше сейчас сложилось такое положение, что им, как говорится, деваться некуда, настолько они погрузились в финансовую зависимость от Запада. Сейчас кое-кто нас упрекает: куда, мол, смотрит Советский Союз, почему он позволяет Польше и Венгрии «уплывать» Запад? Мы ведь не можем взять на содержание Польшу. Герек набрал долгов (около 100 миллиардов долларов – АфП), 48 млрд. долл. Польша уже выплатила из них и все равно должна еще выплатить почти 50 млрд. А что касается Венгрии, то еще при Кадаре в 1987 году Международный валютный фонд продиктовал ей жесткий ультиматум.

И теперь, после доклада о действительном экономическом положении в ГДР, у Горбачева появились опасения, что ГДР станет непосильной финансовой обузой для СССР – с вытекающими отсюда последствиями для всего СЭВ и Варшавского договора.

Интересно, что, судя по советским протоколам, Горбачев тогда не предоставил гарантий того, что СССР будет делать все, чтобы выполнить свои обязательства, касающиеся поставок сырья из Советского Союза, как это предусмотрено в пятилетнем плане, на что и ссылался Кренц.[116] В советском протоколе лишь говорится:

Мы постараемся выполнить свои обязательства перед ГДР. Наши поставки сырья – это очень большое облегчение для вас.

Кренц: Мы очень благодарны СССР за эти поставки. К сожалению, в народе многие не очень хорошо знают, что они значат для ГДР. Недавно Шюрер доложил, какую уйму денег пришлось бы нам платить на капиталистическом рынке за эти товары.[117]

Но Горбачев видел, что требовались какие-то политические решения, чтобы поддержать ГДР, если нет возможности оказания экономической помощи. В политическом отношении нужно было привлечь на свою сторону ФРГ, чтобы обязать ее оказать ГДР экономическую помощь.

Горбачев (Кренцу): Вы, видимо, чувствовали бы себя уверенней при нашем участии в тройственных связях. Это было бы выгодно для всех и в то же время помогло в ваших политических отношениях с ФРГ, способствовало бы упрочению в целом позиций ГДР. Кроме того, вам стоило бы смелее выходить на связи с другими западными государствами, а не только с ФРГ. Это тоже будет укреплять ваши позиции в отношениях с Бонном.

Этот «треугольник» ФРГ – СССР – ГДР все больше будет становиться для Горбачева экономической надеждой, как в отношении ГДР, так и СССР, и более всего в тот момент, когда угроза краха ГДР станет реальной и срочно потребуется помощь ФРГ. Можно сомневаться в том, думал ли он об этом уже 1 ноября 1989 года после изложения реального экономического положения в ГДР, но эти соображения впервые появляются именно в приведенном выше документе.

В интервью 1999 года Кренц пересказал ту часть разговора с Горбачевым, которая представляется мне существенной для оценки позиции СССР по вопросу объединения Германии:

И в разговоре с Горбачевым я говорю: «Скажи-ка, Михаил Сергеевич, какое место ты отводишь обоим германским государствам в твоей концепции Европейского Дома?» Он молчит, смотрит на меня так, как будто он не понял вопроса. «Ну, ладно», говорю я, – «я сформулирую вопрос яснее: В отличие от других социалистических государств мы ваш ребенок. Вы и в дальнейшем не откажитесь от партнерства и отцовства?» Тут он сказал: «Как ты можешь вообще спрашивать об этом? Я не знаю ни одного разумного политика, который хотел бы единства Германии, включая канцлера Коля». А потом он (Горбачев – АфП) рассказал, что он разговаривал с Миттераном, что его соратники из Политбюро говорили с Бушем, с Бжезинским, с Андреотти, с Ярузельским, и все они считают, что немецкое объединение не является актуальной политической задачей, так как никто не знает, что произойдет, если распадется Варшавский Договор. Поэтому все и не хотят, чтобы Польша и Венгрия вышли из Договора. Это позиция Горбачева на 1 ноября 1989 года.[118]

В этом интервью Кренц сообщает также, что Горбачев на вопрос Кренца о «советском отцовстве», тихо посовещавшись с переводчиком, ответил русской пословицей: «Сколько веревочке не виться, а конец будет».

В советском протоколе это место выглядит вроде бы похоже:

Кренц: Мы исходим из того, что ГДР–- дитя Советского Союза, а ведь порядочные люди всегда признают своих детей, по крайней мере позволяют давать им свое отчество. (Оживление)[119].

Но все-таки в советском протоколе никак не отражена реакция Горбачева на слова Кренца об «отцовстве». Горбачев в нем дает лишь уклончивые ответы, приводя точки зрения других политиков и осторожно формулируя свою позицию.

Горбачев: Вчера А.Н. Яковлев принимал с З. Бжезинского, а это, как Вы знаете, голова с «глобальными мозгами». И он сказал: «Если бы события сегодня повернулись так, что стало реальностью объединение Германии, то это был бы крах для многого». Думаю, мы до сих пор проводили правильную линию: твердо выступали за сосуществование двух немецких государств и в результате вышли на широкое международное признание ГДР, добились Московского договора, дали толчок Хельсинкскому процессу. Поэтому надо уверенно продолжать именно эту линию. Ты должен знать: все серьезные политические деятели – и Тэтчер, и Миттеран, и Андреотти, и Ярузельский, и те же американцы, хотя в позиции последних сейчас проявляются некоторые нюансы, – настороженно относятся к идее объединения Германии. <…> Так что, думаю, всем нам надо исходить из формулы: история распорядилась так, что сейчас есть два немецких государства.

Горбачев считал тогда, что поддержка идеи воссоединения Германии, которая была официально обещана Миттераном и Америкой, высказана лишь в угоду западным немцам и только для видимости. Заблуждаясь в оценке ситуации, как это показало время, он прибавляет:

Но думаю, они это делают в угоду Бонну и в какой-то мере опасаясь чрезмерного сближения ФРГ и СССР.

Советский генеральный секретарь приписывал Соединенным Штатам и Западной Европе озабоченность относительно того, что сближение Бонна и Москвы может состояться без Запада. Вероятно, он даже надеялся сыграть на этой озабоченности и добиться большего политического пространства. У Кренца возникли в связи с этим похожие, но все же иные опасения, а именно, что при сближении ФРГ и СССР «остаться на обочине» рискует ГДР120].

Беседа Горбачева с Кренцом важна не только из-за этой оценки, которая, как выяснилось впоследствии, оказалась ложной. Главным для Горбачева был, повторюсь, ужасающий вывод о том, что экономика ГДР тяжело больна. Он, выслушав доклад Кренца об экономической ситуации в ГДР, спросил: «Неужели все выглядит так плохо?» или: «Такой катастрофы я себе и не представлял.»[121]– так это зафиксировал немецкий протокол. В соответствии с советским протоколом, реакция Горбачева была иной, он сказал:

Мы знали о положении у вас, о ваших экономических и финансовых связях с ФРГ, понимали, чем все это может обернуться. Со своей стороны добросовестно выполняли свои обязательства перед ГДР, в том числе по поставкам сырой нефти, хотя некоторое ее количество в свое время пришлось снять.

На мой вопрос, заданный Горбачеву 1 марта 2002 г., не имел ли тот в виду в своей беседе с Кренцом, что советское отцовство по отношению к ГДР заканчивается – и насколько сильно его поразило реальное экономическое положение в ГДР, Горбачев дал следующий ответ, отличающийся от того, который содержится в советском протоколе:

Не помню, но, возможно, я и не отрицал в разговоре с Кренцем советского «отцовства» в отношении ГДР, хотя всегда в душе был убежден, что раздел Германии не может и не должен длиться вечно. Был действительно удивлен, когда после снятия Хонеккера обнаружилась реальная картина положение в ГДР.

Советский генеральный секретарь информировал членов Политбюро об этой неожиданной для него экономической катастрофе. Но в записях заседания Политбюро ЦК КПСС, которое состоялось уже 3 ноября 1989 года, есть лишь одна единственная фраза об отчете, который Эгон Кренц представил в Москве двумя днями раньше. И эта фраза гласит:

ГДР на одну треть живет не по средствам.[122]

Больше в советском протоколе по этому поводу ничего нет.

С этого момента советскому руководству стало ясно, что экономика ГДР при условии ее дальнейшей политической дестабилизации может стать лишь ярмом на шее для Советского Союза, и без того сотрясаемого кризисом. Это не преувеличение, об этом свидетельствуют следующие дебаты, кратко изложенные в до недавнего времени недоступных исследованиях Политбюро.

Первым высказался шеф советской секретной службы, речь шла о демонстрации деятелей культуры ГДР, намеченной на 4 ноября 1989 года.

Крючков: Завтра 500.000 выйдут на улицу в Берлине и в других городах…

За этим следуют достаточно проницательные для того времени выводы, имеющие, по моему мнению, огромное значение.

Горбачев: Ты надеешься, что Кренц удержится? Потеряем ГДР – не отчитаться нам перед свои народом. Но без помощи ФРГ мы ее на плаву не удержим.

Шеварднадзе: «Стену» лучше самим убрать.

Крючков: Если убрать, трудно им будет.

Горбачев: Их раскупят с потрохами…А когда выйдут на мировые цены, жизненный уровень сразу упадет. Запад не хочет объединения Германии, но хочет помешать этому нашими руками, столкнуть нас с ФРГ, чтобы исключить потом «сговор» между СССР и Германией. Кренцу я сказал: при подборе кадров ориентируйтесь не только на ЦК, но и на общество. Иначе оно само будет навязывать вам неприемлемых.

С ФРГ будем вести дело о «треугольнике», то есть с участием гедеэровцев, причем – в открытую[123].

Многое из того, что описывает Кренц в своих мемуарах или сообщает в интервью, не упоминается в советском протоколе: например, то, что Горбачев настаивал на принятии компромиссного решения о свободном пересечении границ для людей, желающих посещать родственников на Западе. Или то, что к фразе о том, что ни один западный политик не выступает за воссоединение Германии, Горбачев добавил: «Включая федерального канцлера Коля». Или слова Горбачева о том, что в ГДР придется отстаивать те вещи, которые хоть и противоречат духу времени, однако необходимы. В протоколах обеих стран приводятся слова об уходе Хонеккера: он должен был уйти, хотя с человеческой точки зрения это тяжело, с политической это было необходимо, но, произошло это слишком поздно[124].

Вскоре после беседы с Кренцом для высшего советского руководства стала очевидной тупиковая ситуация, и оно все больше склонялось к принятию новой стратегии. С одной стороны, родилась мысль о вовлечении ФРГ в треугольник трех стран ФРГ – ГДР – СССР, чтобы заручиться экономической поддержкой Западной Германии для ГДР, с другой стороны, положение ГДР настолько резко и настолько быстро ухудшалось, что роль в этом треугольнике Восточной Германии могла стать через некоторое время совсем незначительной или вообще никакой. Но все же стратегия, предусматривающая крах ГДР, вплоть до ее полного конца, который, как это видно из советских протоколов, был очевиден, не была разработана. И с полной уверенностью можно сказать, что не было разработано никакой политической стратегии в случае объединения Германии, которая представила бы Западу условия советской стороны – политические, экономические, и военные. И это, несмотря на то, что такой «worstcase»[125] в то время был уже вполне прогнозируем. С полной определенностью в то время впервые встал вопрос, имевший в последствии решающее значение: что можно было получить за объединение Германии? В условиях постепенного «исчезновения» ГДР «цена» за Восточную Германию постоянно снижалась . Для разработки такой политики времени было мало, Бонн и Вашингтон уже разрабатывали свои планы, которые учитывали эту ситуацию и, таким образом, оказывали давление на Советский Союз.

---

[1] Кстати, вместе с Рудольфом Зайтерсом, о котором часто забывают, главой ведомства федерального канцлера (с апреля 1989) и координатором министерств, а также с постоянным представительством в Восточном Берлине, который предположительно вёл основную подготовку – пример того, какую власть имеет наглядное изображение. И Ганс-Дитрих Геншер с его великолепным чутьём на значимость символических ситуаций стал блестящим пианистом на инструменте СМИ.

[2]Genscher 1995, S. 24.

[3] Высказывание принадлежит бывшему члену Политбюро Герхарду Шюреру, Gerhard Schürer 1998, S. 160.

[4] См. Poppe 1999, S. 349 и далее и в разговоре со мной 13.08.2002, а также интервью с оппозиционерами в списке литературы.

[5] Коммюнике заседания комиссии по политическим консультациям стран-участниц Варшавского договора 07. и 08.07.1989, источник: Europa-Archiv, Folge 20/1989, S. 599.

[6] Самым известным был запрет на «Спутник», единственным противником которого в Политбюро был Курт Хагер (Schürer 1999, S. 194).

[7] Горбачёв в интервью на Втором немецком канале, стр. 46.

[8] Зигфрид Лоренц: первый секретарь окружного колмитета СЕПГ Карл-Маркс-Штадта, член политбюро ЦК СЕПГ.

[9] Schürer, S. 191.

[10] SAPMO-BArch, DY/30/J IV 2/202/47 (Bd. 230).