Что советские люди думали о вторжении в Афганистан

Война в Афганистане стала одним из надгробных камней Советского Союза. Десятилетнее противостояние, основным видимым результатом которого стали гробы, регулярно поступающие из далекой южной страны, подточило веру людей в правильность пути, которым следовала страна. Но начиналось все совсем по-другому. Когда война только разгоралась, многие всецело верили рассказам газет, радио и телеканалов, которые называли эту вторжение стратегически верным и морально оправданным решением.
К 40-летию вторжения в Афганистан «Уроки истории» публикуют фрагмент книги журналиста Дэвида Саттера «Век безумия. Распад и падение Советского Союза». Саттер, тогда работавший корреспондентом Financial Times в СССР, решил съездить в глубинку страны, чтобы лично поговорить с простыми советскими людьми и узнать, что они думают по поводу вторжения в Афганистан. Его диалоги с ними не только красноречивы, но и вызывают некоторое дежавю — что-то подобное может и сегодня сказать человек, который помногу смотрит телевизор.

В июне 1980-го, через полгода после вторжения в Афганистан, я решил съездить в Шадринск — город с 80-тысячным населени­ем, расположенный в 160 километрах к востоку от Уральских гор.

Мои московские знакомые не верили заявлениям правитель­ства, что вторжение в Афганистан является ответом на просьбу о помощи, но я допускал, что в «глухих закоулках», на евразийских пространствах, где проживает большинство советских граждан, могут думать иначе. Я стал изучать карту Союза в своем кабине­те в поисках такого места и наконец остановился на Шадринске, который находится практически в географическом центре СССР. Билл Шмидт из Newsweek согласился составить мне компанию, и мы заказали два билета в купе транссибирского экспресса.

Лучи предвечернего солнца пробивались сквозь окно нашего купе, и поезд мерно катился в густом подмосковном лесу, мимо обветшалых деревянных домов придорожных поселков и толп провинциальных жителей, ожидающих электричек на платфор­мах пригородных станций.

Нашим соседом по купе был школьный учитель-пенсионер. Он рассказал нам, что участвовал во встрече на Эльбе советских и аме­риканских войск в 1945 году. Он вспоминал, какие дружеские отно­шения были тогда между обеими странами. «Мы бы и до сих пор были друзьями, — сказал он, — если бы не Черчилль. В 1946 году я ожидал демобилизации, когда Черчилль выступил со своей речью в Фултоне о “железном занавесе”. Приказ о моей демобилизации был отменен, и мне пришлось отслужить еще год. И все из-за Черчилля».

Мы стали говорить об Олимпийских играх, которыми тогда были заняты мысли почти каждого, и я спросил учителя, что он думает об американском бойкоте, объявленном президентом Картером.

«Это позор, что американская команда не приедет, — сказал он. — Я понимаю, это связано с Афганистаном, но это же политика. Политика не должна вмешиваться в спорт. Это разные вещи».

«То есть вы не одобряете этот бойкот?» — спросил я.

«Мне жалко спортсменов — так пролететь после всех этих тренировок».

Мы вышли в коридор и продолжили нашу беседу, погляды­вая на березы и поля Московской области, которые мелькали за окном вагона. Я не решался заговорить об Афганистане, но поскольку учитель сам о нем вспомнил, то я спросил, что он ду­мает об этой войне.

«Мы только оказали Афганистану помощь, — сказал он, очевид­но несколько смущенный всем этим разговором, — так же, как аме­риканцы помогли нам во время Великой Отечественной войны».

«Поэтому вы не считаете эту войну в Афганистане вторжением?»

«Конечно нет, это — советская помощь. Все официально, просьба о помощи была напечатана в наших газетах».

Учитель вернулся в купе, а мы со Шмидтом остались в кори­доре еще на несколько часов, любуясь панорамой лесов и полей. Мы еще много с кем беседовали во время этого путешествия в Шадринск, которое длилось 39 часов, но чувства учителя раз­деляли, похоже, почти все. Никто не сомневался (по крайней мере, внешне), что советское вторжение является «братской по­мощью», предоставленной в ответ на «просьбу» правительства Кармаля, хотя этого правительства еще не существовало в тот момент, и этот факт должен был быть очевидным для всех.

Стемнело, и в вагоне наступила тишина. Проводница разнес­ла пассажирам стаканы с чаем, а музыку, раздававшуюся из ди­намиков, выключили. Единственным звуком остался ритмич­ный перестук колес. Тем временем по вагону разнесся слух, что здесь едут двое американцев, и в наше купе с бутылками водки потянулись гости — поговорить. Среди них были рабочий из Архангельска, молодой солдат, рабочий из Ленинграда и чинов­ник из Минска. Это дало повод снова побеседовать о бойкоте Олимпиады и вторжении в Афганистан.

Ленинградец сказал, что, по его мнению, президент Картер пытается запугать Советский Союз, но что бы там ни делал Картер, советский народ полностью поддерживает решение по­мочь правительству Кармаля в Афганистане.

«Не все советские граждане были за, — сказал я. Как насчет Сахарова? Он осудил это вторжение и был сослан».

Атмосфера в купе была дружественной, наши спутники под­ливали нам в стаканы водку, но упоминание о Сахарове зацепи­ло их за живое.

«Сахарова никогда не наказывали за то, что он говорил, — заметил учитель. — Советский Союз — демократическая стра­на. Здесь людей наказывают только за конкретные проступки. А Сахаров хотел создать правительство ученых, чтобы возгла­вить это правительство».

«Это так, — сказал ленинградец. — Сахаров живет здесь, а ра­ботает против интересов государства. Его надо закрыть надолго».

«Вы считаете, что это правильно — посадить человека лишь за то, что вы с ним не согласны?» — спросил Шмидт.

«В вашей стране то же самое, — сказал чиновник из Минска. — Вы критикуете нас из-за Сахарова, а вспомните, что случи­лось с Мухаммедом Али, когда он выступил против войны во Вьетнаме. Его едва не посадили в тюрьму».

«В “Литературной газете”, — сказал учитель, — писали, что Сахаров получал деньги из-за границы на антисоветскую про­паганду. Вот только что это написали в “Литературной газете”».

Я спросил учителя, не приходила ли ему когда-нибудь мысль, что написанное в советских газетах может быть неправдой.

«Как это может быть неправдой? — удивился он. — Они же не перекручивают информацию. Сообщения передаются мгновен­но. Показывают корреспондентов в Нью-Йорке, Вашингтоне, Лондоне. Есть факты. Факты нельзя исказить».

«Вы когда-нибудь слушаете иностранные радиостанции?» — спросил я.

«Пять-шесть лет назад, — ответил учитель, — люди слушали “Голос Америки” или ВВС, потому что они передают новости немедленно, а наше радио тогда давало информацию лишь че­рез два-три дня. Но теперь наше радио передает ее быстрее, чем “Голос Америки”, потому интерес к западным радиостанциям пропал».

Здесь вмешался рабочий из Архангельска, который до сих пор молчал.

«Пишут то, что хотят, чтобы вы прочитали, — сказал он. — Они излагают свою точку зрения, но что-то не видно, чтобы они дали возможность высказаться Сахарову».

Я был поражен этим замечанием, свидетельствовавшим, что в советской провинции все-таки сохранился здравый смысл, но никто из собеседников на него не отреагировал, и рабочий опять умолк.

«Ну а как же быть с иностранными радиостанциями? — спро­сил я. — Они говорят, что никакой просьбы о помощи не было».

«Сначала, — сказал после некоторой заминки учитель, — хо­дили слухи, якобы бои в Афганистане — это гражданская война. Возможно, эту идею подбросили именно западные радиостан­ции. Но когда люди увидели, что нет ни погибших, ни раненых, и никто не слышал ни о каких захоронениях, то мы решили, что это не может быть гражданская война. В гражданской войне было бы больше жертв».

Беседа длилась, и становилось очевидным, что происходя­щее в нашем купе — это встреча двух разных миров. Мы перехо­дили с темы на тему, но каждый раз попытка обменяться мне­ниями наталкивалась на непререкаемую уверенность наших собеседников в «правдивости» официальных заявлений. Как-то пообщаться удавалось лишь при обсуждении практических ве­щей — например, стоимости товаров или размеров зарплаты на Западе, — но никоим образом не тогда, когда мы обращались к более чувствительным вопросам, в частности — к истории.

«Почему люди на Западе так не любят Сталина?» — спросил ленинградец.

«Потому что он убил миллионы людей», — ответил я.

«Убил, говорите. А может, так было надо».

«Сталин боялся внутренней буржуазии», — сказал учитель.

Упоминание о Сталине вдохновило молодого солдата (он ехал в Хабаровск) задать еще один вопрос.

«Почему Запад приписывает расстрелы в Катынском лесу во время войны нам?»

«Западные эксперты считают, — ответил я, — что эти расстре­лы осуществлялись НКВД, когда эта территория была под со­ветским контролем».

«А советские эксперты установили, что за Катынь отвечают немцы», — сказал учитель.

«Думаю, все зависит от того, кому вы хотите верить, — заме­тил я. — У Сталина были все основания желать уничтожения польского офицерского корпуса, и на Западе никто не сомнева­ется в том, что это сделал он».

В конце концов гости разошлись по своим купе, а мы со Шмидтом и учителем разделись и легли спать, а поезд тем време­нем мчал на восток под звездным летним небом. На утро мы были уже далеко от Москвы и ехали по просторам Центральной России.

Под вечер второго дня нашего путешествия я стоял в коридо­ре рядом с молодым солдатом в форме, который тоже решил по­любоваться сельскими пейзажами. Впоследствии между нами завязалась беседа, и он рассказал, что служил под Алма-Атой, был демобилизован и теперь едет домой, в Красноярск. Я спро­сил, есть ли у него знакомые, которые воюют в Афганистане. Он ответил, что из его военной части туда никого не отправляли. Мы стояли, глядя на запущенные села и обширные вспаханные поля, которые тянулись на километры под бледным голубым не­бом, и, наконец, я спросил солдата, что он думает об этой войне.

«Я поддерживаю присутствие наших войск в Афганистане, — был ответ. — Мы хотим, чтобы Афганистан стал на правиль­ный путь, установил социалистический строй с современной промышленностью, тогда он не будет зависеть от своих соседей, таких как Китай и Пакистан».

Солдату было лет двадцать, у него были широкие скулы и не­сколько раскосые глаза.

«А если они не хотят становиться на правильный путь? — спросил я. — Или, может быть, имеют собственное представле­ние о правильном пути?»

«Тогда мы должны попробовать убедить их примером».

«А если не удастся убедить?»

Солдат покачал головой и скептически улыбнулся. «Думаю, они хотят прогресса, — заверил он. — Это же они нас пригласили».

Ночью поезд пересек Уральские горы, разделяющие Европу и Азию. Когда мы проснулись, увидели, что едем по густо зарос­шей травой долине, где единственным признаком присутствия человека были цепочки бревенчатых изб, через равные проме­жутки возникавшие на горизонте. Этот пейзаж оставался почти неизменным, пока мы через несколько часов не достигли окра­ины Шадринска.

Шадринск — купеческий городок Х1Х века, превративший­ся в небольшой промышленно-аграрный центр. Приближаясь к нему, мы проезжали мимо деревянных домов с голубыми коло­кольчиками во дворах и жилых бетонных коробок с заржавлен­ными железными балконами. Запущенные подъездные колеи заросли бархатцами, на солнце ржавели металлические части высоких элеваторов.

Мы проехали мимо нескольких заводов, и, наконец, поезд остановился у одноэтажного вокзала.

На перроне нас со Шмидтом встречала женщина из гор­совета, которая отвезла нас в гостиницу «Урал». Мы зареги­стрировались, быстро распаковали вещи и пошли прогуляться. В Шадринске мы никого не знали, но когда останавливались на улице поговорить с людьми, то выяснилось, что о нашем ви­зите было заранее объявлено на каждом предприятии и в ка­ждой школе города. Мы решили воспользоваться этим, чтобы познакомиться с возможно большим количеством людей.

День был безоблачным, и нас на открытой центральной пло­щади безжалостно припекало солнце. На лавочках вокруг воен­ного мемориала сидели молодые девушки. Напротив, на киноте­атре «Родина», висели афиши нового фильма, который назывался «С любимыми не расставайтесь». В соседних переулках из окон скособоченных, изувеченных дождями и снегами столетних дере­вянных домов с любопытством выглядывали старушки.

Мы пошли по этим переулкам и в конце пути очутились на берегу реки. Трава сияла на солнце изумрудной зеленью, по го­лубому небу плыли перистые облака, а на крыльце своих домов сидели высохшие, морщинистые старушки. Двое милиционе­ров не давали какому-то мальчишке ломать ветки кустарника. Неподалеку женщина в ситцевом платье что-то стирала в бочке, и щебет птиц смешивался с плеском воды — это девушки плыли с этого берега к заросшему осокой островку среди реки.

В Шадринске нас больше всего поразила какая-то отре­шенность этого места и отсутствие всякой связи с событи­ями в Афганистане. Затем мы вернулись в свою гостиницу. Приветливые жители города кивали или махали нам, но вряд ли представляли, что с нами делать. Мы зашли в магазин суве­ниров, где две продавщицы очень смутились, увидев нас, и ста­ли прятаться друг за друга. По-видимому, для шадринцев наше пребывание здесь отразилось на их будничной жизни, словно визит пришельцев из космоса.

Когда мы под вечер вернулись на центральную площадь, было уже прохладно. Скамьи вокруг мемориала опустели. В своей го­стинице мы зашли в ресторан и сели за столик. Завершив при­готовления, заиграл музыкальный ансамбль, посетители начали танцевать, и перед нами развернулась целая галерея провинци­альных типов.

Приземистый офицер Советской Армии с густыми бровя­ми и похожими на бусинки черными глазами танцевал с круп­ной девушкой в черном в белый горошек платье. Другой офи­цер, с поредевшими волосами и безвольным подбородком, — со страстной брюнеткой с широкими бедрами и ростом (с учетом каблуков) не менее метра восьмидесяти. Грузин с черными бака­ми и угловатым лицом танцевал с пятнистой перекисной блон­динкой в джинсовом костюме, а партнершей мужика с красным лицом и жирными взъерошенными волосами, одетого в голубую тенниску, обтягивавшую его огромное брюхо, была высокая ры­жеволосая девушка с яркой помадой и золотым зубом.

Все танцевали, как вздумается. Кто-то неуклюже приседал, кто-то раскачивался, кто-то изображал бег на месте; один дер­жал руки на ягодицах партнерши, другой тоже пытался быть как можно ближе к своей даме, но его постоянно отталкивали. Двое юнцов танцевали друг с другом, толстухи трясли бедрами.

Ударники отбивали ритм, и танцоры неистово реагировали на оглушительную электронную музыку, которая делала невоз­можными любые разговоры и отражалась от стен.

Большую часть вечера мы с Биллом провели вдвоем. Официантки, которые знали, кто мы, отгоняли всех пытавших­ся сесть рядом с нами. Однако в конце концов нас пригласили к столу, за которым сидело несколько рабочих шадринского заво­да автозапчастей, и у нас завязался разговор о политике.

Один из рабочих, назвавшийся Володей, спросил нас, почему американцы не приезжают на Олимпиаду. Я напомнил о втор­жении в Афганистан.

«Вы говорите — вторжение в Афганистан, — сказал он. — Но ни­какого вторжения не было. Мы лишь предложили свою помощь. Мы, русские, готовы помочь любой стране — это факт. Мы по­могали Камбодже, где маоисты занимались геноцидом. Сколько там людей погибло? Три миллиона? Это же волосы становятся дыбом. Мы помогали Вьетнаму. Мы всем готовы помочь».

«Я считаю, спорт и политика должны быть отдельно, — сказал второй рабочий, которого тоже звали Володей. — Об Афганистане мы все знаем. Он наш южный сосед. Они обрати­лись за помощью к нам, не к США. Но это не суть важно, это политика. Это должно быть отдельно. Спорт — это одно, а поли­тика — это что-то другое. Надо сказать: “Ладно, между нами есть расхождения, но мы можем по крайней мере соревноваться”».

«Если бы у меня был последний кусок хлеба, а вы были бы голодны, — сказал первый Володя, — я бы отрезал вам половину. Мне все равно, кто вы — англичанин, американец, вьетнамец, израильтянин. Мне безразлично, кто вы. Мы все люди. Я уве­рен, что мы вошли в Афганистан по сугубо человеческим при­чинам, чтобы помочь другим людям».

Эта встреча словно задала тон нашему пребыванию в Шадринске — в дальнейшем мы со Шмидтом не нашли в городе почти никого, кто не одобрял бы это вторжение. Местная газета «Шадринский рабочий» и областная «Зауральская правда» по­свящали большинство своих материалов урожаю зерновых или прогулам на заводах, а центральная пресса и телевидение опи­сывали введение войск в Афганистан как «братскую помощь». Вследствие всего этого в изолированном Шадринске эта пропа­ганда и была реальностью.

Наутро второго дня нашего пребывания в городе мы встре­тились с Леонидом Дмитриевым, главой местной комсомоль­ской организации, и он несколько часов снабжал нас фактами: в Шадринске шесть больниц, 75 заведений розничной торговли, 45 кафетериев, 4 тысячи частных автомашин, 800 свадеб в год… Когда же я спросил, как люди в Шадринске отреагировали на введение войск в Афганистан, Дмитриев сказал, что не может комментировать то, что выходит за пределы его компетенции.

«Но вы же что-то слышали», — сказал я.

«Да, — ответил он, — отношение людей не тайна. Мы поддер­живаем политику ЦК».

Во время обеда в гостиничном ресторане к нашему столику подсел крепкий, коротко стриженный рабочий-строитель. «Вы, американцы, такие умники, — воскликнул он. — Ей-богу, умни­ки! Приехали сюда спрашивать об Афганистане. А в скольких странах сами держите войска? Сколько ваших баз вокруг всего Советского Союза? Афганистан — наш южный сосед. Мы оказали помощь Афганистану — так же, как предоставляли ее Испании во время испанской гражданской войны, чтобы предотвратить ее распространение. Если хотите знать, здесь все поддерживают правительство».

Единодушие мыслей у людей в Шадринске действительно представлялось бы чем-то экстраординарным, если бы не один инцидент, который выпадал из общей картины.

В тот день мы с Биллом пошли прогуляться и натолкнулись на запущенную церковь. Вся она, за исключением красной коло­кольни и золотого купола с крестом, была окружена поломанны­ми, полуразрушенными строительными лесами. В пустых окон­ных проемах гнездилось воронье, а по доскам лесов гонялись друг за дружкой трое или четверо мальчишек, вбегая и выбегая из пустой церкви. В церковном дворе какой-то старик напол­нял ведра песком. Я попробовал с ним заговорить — спросил, идут ли реставрационные работы. Он засмеялся: «У государства есть более важные дела, чем реставрация церквей! Сначала они разрушали церкви, теперь их реставрируют. Я помню, как унич­тожали эту. Взорвали стену, сожгли иконы. Потом забрали се­ребро и золото. Сказали — нужен металл для промышленности».

Я пытался продолжить беседу, но старик положил лопату, поднял свои ведра и, не обращая на нас внимания, пошел через высокую траву на соседний участок.

Эта случайная встреча стала единственной, когда я услышал от жителя Шадринска комментарий, свидетельствовавший о незашоренном взгляде на реальность. Во всех иных случаях я будто оказывался в какой-то тихой заводи иллюзий, где любая информация попадала к жителям лишь в отфильтрованном виде, пройдя сквозь сито лжи.

В тот вечер в нашем гостиничном номере я включил свой коротковолновый радиоприемник, попробовал настроиться на Русскую службу ВВС и поймал очень четкий сигнал. Слушая со­общение, я удивлялся, почему иностранные радиопередачи про­изводят, судя по всему, столь малый эффект. И пришел к выводу, что правдивая информация не убеждает людей отчасти потому, что у них нет возможности действовать сообразно с ней. То, что передавало ВВС относительно Афганистана, прямо противо­речило версии событий, предлагаемой советскими средствами массовой информации. Поэтому эти передачи, по-видимому, лишь укрепляли официальный курс, вынуждая жителей город­ков, подобных Шадринску, заявлять о своей вере в систему про­сто ради того, чтобы убедить самих себя, что мир, в котором они живут, не является абсурдным.

На следующий день я вышел на прогулку слишком рано. Над городом висел легкий туман, а здания и уличные скамьи были по­крыты росой. Мне вдруг пришло в голову, что я нашел место, где бьется сердце Советского Союза, — место, далекое от мира Москвы и Ленинграда, где в условиях полной изоляции система тотально­го контроля за информацией получает задуманный ею результат.

Под конец своей прогулки я зашел в единственный книжный магазин Шадринска, расположенный на центральной площади города. Его директор — маленькая, похожая на птичку женщина — стала расспрашивать меня о жизни в США. К моему изумле­нию, она обнаруживала все больший энтузиазм, слушая мои от­веты, в которых не было ничего особенного, явно потрясенная возможностью дружбы между США и СССР, о чем свидетель­ствовало появление в Шадринске американского журналиста.

Тот день мы с Биллом провели в бесцельных блужданиях, а вечером забрели на открытую танцплощадку на окраине города, чтобы побеседовать с собравшейся там молодежью.

Площадка в обрамлении плакучих ив была залита светом и окружена, неподалеку был пруд. Оркестр играл громко и примитивно. Нас обоих пригласили танцевать, и чуть позже Билл спросил у моей партнерши, хорошенькой девятнадцати­летней продавщицы, означает ли тот факт, что она отдает пре­имущество западным джинсам и музыке, что ей не нравится Советский Союз.

«Нет, — заявила она категорическим тоном, — я люблю Советский Союз».

Бескрайнее евразийское небо было заполнено звезда­ми, и у меня возникло ощущение, что какой-то dieu trompeux (бог-обманщик) руководит этим забытым городком, где вопре­ки любой логике люди были преисполнены ощущением своей причастности к поступи исторического прогресса и, казалось, с молчаливым одобрением все маршируют в ногу.

Последний день мы провели в прогулке по городскому парку. При случае мы заговаривали то с одним, то с другим прохожим, а в конце нам удалось завязать беседу с Олегом, рабочим мест­ного завода телефонного оборудования.

Было солнечно, и мы вместе с Олегом присели на скамью в ста­рой неокрашенной беседке. Он сказал, что приехал в Шадринск в 1968 году, и это дало мне повод спросить, как люди в Шадринске отреагировали на введение войск в Чехословакию.

«Все были за это, — ответил Олег. — Мы всегда были друзь­ями с чехами, а от чешского правительства поступила просьба о помощи».

Билл спросил Олега об отношении людей к вторжению в Венгрию в 1956 году.

«Думаю, немногие понимали, почему там произошло восста­ние, но люди верили, что это была попытка захвата власти пра­выми и что мы правильно сделали, когда подавили ее».

Мы расстались с Олегом, договорившись встретиться вече­ром в гостинице, и продолжили свою прогулку по парку. Густые листья, казалось, поглощали жару, но в воздухе было полно мух. В аллеях родители толкали перед собой детские коляски, жен­щины прогуливались под руку. Яркий солнечный свет проби­вался сквозь деревья, и они отбрасывали густую тень на аллеи, а ветки и листья образовывали плотный навес над извилисты­ми грунтовыми дорожками. Встречались и мужчины в военной форме, и легко было представить себе потенциал армии, состо­явшей из таких людей, как жители Шадринска, которые бы шли в бой, уверенные в своей правоте, но не имея ясного представ­ления, за что они воюют.

Вечером в гостиничном ресторане мы увидели Олега, си­девшего вместе с несколькими друзьями, и присоединились к ним. После тостов за «мир» и «дружбу» Олег разволновался. «Скажите Картеру, — говорил он, — что русские не хотят вое­вать. Скажите ему, что мы умеем воевать, но не хотим войны». Он залпом выпил бокал водки, а потом прочитал стихотворе­ние Евтушенко «Хотят ли русские войны». А прочитав, несколь­ко раз повторил во весь голос: «РУССКИЕ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ, РУССКИЕ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ, РУССКИЕ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ!»

Тут вмешался друг Олега Витя, сказав, что события в Афганистане доказывают, что Советский Союз никогда не бросает друзей в беде. Я спросил Витю, не беспокоит ли его тот факт, что СССР заявил о своем намерении помочь правительству Афганистана, но афганский президент Хафизулла Амин был убит советскими войсками сразу же после их появления. Витя заду­мался, и мне показалось, что этот вопрос приходил ему в голову.

«Могло быть два правительства, — предположил он наконец, — одно — народное, другое — антинародное. Мы поддерживали народное правительство Бабрака Кармаля. Мы всего не знаем. Что там наверху в политике, мы не видим. Нам видно только то, что нам известно, а нам известно недостаточно для того, чтобы выработать свою точку зрения».