В апреле в Международном Мемориале выступал голландский историк и философ Франклин Рудольф Анкерсмит, рассказывая о своей книге «Возвышенный исторический опыт».
Романтическую любовь и возвышенный исторический опыт объединяет как минимум одно общее свойство – ни то, ни другое невозможно подделать. Книга голландского историка и философа истории Франклина Анкерсмита держит в фокусе своего внимания обе эти возможности – говорить об опыте, и говорить о любви. Его книга написана в традициях романтизма – просто по законам жанра ей необходимо потерпеть поражение, чтобы победить.
Выступление Франклина Анкерсмита в Международном Мемориале было построено как пересказ нескольких ключевых положений из теории «возвышенного». Может ли «субъективный опыт» историка быть действительным материалом для его работы? Каковы легитимные границы его использования? Опыт для историка – такой же инструмент путешествия во времени, как телескоп для астронома, наблюдающего свет уже умерших звезд. Именно опыт вырывает нас из «тюрьмы языка», в которой нас держит философия истории, как минимум со времен лингвистического поворота.
Рассказ Анкерсмита во многом опирался на примеры из работ его соотечественника Йохана Хейзинги, много и подробно рассуждавшего об опыте в «Осени Средневековья» и в своих публицистических статьях. Хейзинга – непрофессиональный медиевист – написал одну из важнейших книг в этой области, используя свои художественные впечатления от современных ему следов фламандского возрождения, воссоздавая то, что он называл «миром чувств и настроений» позднего Средневековья.
Задача, которую ставит перед собой Анкерсмит, в основе своей абсурдна: ему нужно доказать научность романтического взгляда на историописание. Тем не менее, в книге происходит именно это. Формула «становясь тем, кем мы больше не являемся», это одновременно объяснение и тот парадокс, в котором проявляется работа возвышенного исторического опыта. Разве мы не становимся кем-то, лишь когда перестаем «быть» им? Всё, что мы понимаем о себе, мы понимаем ретроспективно. Так французы поняли, что жили при «Старом порядке», лишь когда «Старый порядок» закончился, а советский человек обрёл законченные формы лишь с распадом СССР.
Книга и лекция Анкерсмита – это еще и призыв к практическому применению его теории. В своих рассуждениях он апеллирует к Франческо Гвиччардини, историку, обнаружившему на собственном опыте разницу между «намерениями», которыми он собирался творить историю, и «действиями», которыми она творилась на практике. Само определение опыта предполагает, что его необходимо ставить. Только говоря о нём и ничего не предпринимая, мы остаемся наедине с его злейшим врагом – языком научного изложения. Главное провокационное умозаключение, следуя которому, Анкерсмит строит доказательство в книге – опыт никак не связан с поиском истины. Историк и человек, следующий за возвышенным, может получить в награду опыт, но никакой правды он не узнает.
***
– Вы часто говорите и пишете о «Возвышенном историческом опыте» как о книге романтической. Не кажется ли вам, в таком случае, что по условиям самого жанра, теория, которую вы развиваете в вашей книге, должна потерпеть поражение?
– Дело не в победе или поражении, а в стремлении выразить самого себя. Можем ли мы, например, говорить о музыке, что она «потерпела поражение»? Философия истории имеет схожие отношения с прошлым, она должна быть такой же всеобъемлющей, чтобы отдать должное всей полноте человеческой жизни.
– Но если мы говорим о поражении как таковом? Разве внутри любой романтической истории не лежит история утраты чего-то важного?
– Да, в этом смысле, разумеется. Книга говорит об опыте потери. О меланхолии, связанной с этим. Романтические истории так или иначе пронизывают все стороны нашей жизни. Когда романтизм был ведущим течением в европейской культуре, он сопровождался промышленной революцией. Неслучайно именно в это время стало возможным по-настоящему идеализировать средние века – вокруг всё так сильно изменилось. Немецкая поэзия того времени, немецкая живопись первой половины XIX-го века, были обращены к прошлому, к средним векам как к идеальному миру.
– Является ли дистанция обязательным условием осмысления какой-либо потери?
– Дистанция должна существовать. Только она позволяет нам получить историческую перспективу. Оглядываясь назад, например во вчерашний день, вы еще не способны понять, что в тот день было действительно важно. Но это может проясниться в будущем.
– Является ли потеря единственным способом получить какой-либо опыт?
– Я не был бы столь категоричен в этом вопросе. В той части опыта, которым занимаюсь я – который для меня олицетворяет Хейзинга – да, это во многом справедливо. Но я не стал бы исключать из этого множество других вариаций опыта, которые могут иметь совершенно другое наполнение.
– Тогда почему вы фокусируетесь именно на потере?
– Исходя из очень простой посылки: когда прошлое оказывается отброшено, отделено от настоящего – это неизбежно означает момент утраты чего-то. В философии этому можно найти параллель в мифе о золотом веке: когда мы все жили в раю, всё было прекрасно, мы могли общаться напрямую с Богом. Ничего лучшего и представить себе невозможно. Но затем начинается другое время – время истории – и наступление этого времени означает потерю былого рая. Разумеется, это грандиозная потеря. Многие до сих пор продолжают надеяться, что, в конце концов, после смерти вернутся обратно в рай. В ситуации, когда мы живем одновременно в перспективе всех трёх времен – прошлого, настоящего и будущего – это неизбежно.
– Это напоминает мне платоновскую историю о пещере, которую нужно покинуть, чтобы обрести какое-то знание.
– Там речь идет скорее о достижении чего-то нового – это позитивный переход, именно движение из пещеры позволяет обрести его. А в том, что я говорю о «возвышенном», мы вынуждены оказаться в нашем мире, со всеми его неприглядными сторонами.
– Как вы относитесь к историкам-непрофессионалам, вспоминая того же Хейзингу…
– Тут нужно очень точно квалифицировать то, о чем мы говорим. У Хейзинги была историческая подготовка. Он преподавал историю, получил профессорское место в Лейдене и так далее. У него была большая научная работа, основанная на истории голландского города Хаарлема. Так что я определенно не мог бы описать Хейзингу как «непрофессионального» историка.
Я бы скорее говорил о большем круге источников, который Хейзинга принимал в расчет. В отличие от своих коллег историков, которые ориентировались на «факты» и пытались понять, куда они их приведут. Для Хейзинги это было глубоко чуждо – он тоже хотел изучать прошлое, но не таким линейным образом – его интересовали изображения, картины, романы, истории – всё, что так или иначе осталось от прошлого и могло иметь отношение к историческому опыту.
– Какой из двух этих фокусов – более «профессиональный» или более широкий, вы бы адресовали современным молодым историкам?
– Мне кажется, что после базовой подготовки, когда человек понимает, что способен быть историком, он может браться за что угодно. В том числе за нечто совершенно новое – молодому человеку это можно только посоветовать. Но начать стоило бы с изучения практики писания истории как таковой.
Я также считаю, что историк может использовать самого себя, свой личный опыт, в качестве инструмента для такой работы. У каждого из нас в той или иной форме был опыт любви, опыт потери, и он может иметь отношение к тому, как мы описываем историческое прошлое.
– Каково ваше определение «травмы»? Кажется, что оно сильно отличается от стандартного психологического или медицинского.
– Есть несколько составляющих в общем понятии травмы. Та травма, которую мы склонны «забыть» или отправить в своё подсознание, имеет свой близкий аналог в возвышенном историческом опыте. И он, так же, как и травма, с большим трудом может быть выражен в словах.
Я исходил и исхожу из убеждения, что в наших отношениях с миром есть множество различных опытов, которые по сути своей «бессловесны», свободны от слов. Травма – один из них. Возвышенный исторический опыт – другой подобный пример. Они оба погружают нас очень глубоко в самих себя, и я склонен связывать их между собой.
– Оставаясь в границах медицинского понимания травмы – возможно ли её излечение?
– Да, её можно преодолеть, разговаривая о ней. В психологическом смысле речь идёт о выводе её из подсознания. И, переходя к примеру с возвышенным историческим опытом – для преодоления такой травмы в коллективном сознании требуется множество работ историков, которые включили бы её в собственную историю и в историю целой страны.
Беседовала Александра Лозинская