Публикация мемуаров первого председателя КГБ Ивана Серова стала сенсацией для многих, но не для Никиты Петрова, который был уверен в их существовании задолго до их таинственного появления из стены семейного гаража. О неожиданных откровениях, умолчаниях и многом другом – читайте в нашем интервью с историком.
– Какие у вас общие впечатления от этой книги?
– Я, во-первых, рад, что такая книга была опубликована; во-вторых, впечатление у меня самое благоприятное, потому что она всей фактурой и всем нарративом подтверждает то, что у меня было сказано о Серове в моей книжке «Первый председатель КГБ». Всегда приятно, когда герой твоей книги заговорил сам и подтвердил всё тобой написанное.
Понятно, что я свою книгу строил на исследовании архивных документов, понятно, что архивные документы не дают той степени выпуклости характера и мотиваций, которые могут быть в мемуарном жанре, но, если говорить серьезно, то даже архивные документы, которыми я оперировал (а их было очень много), тоже содержали то, что называется «личные материалы». Например, многочисленные обращения Серова в ЦК КПСС, когда он пытался объясниться по своему делу 1963-го года, считая себя несправедливо обиженным. Эти документы во многом почти полностью соответствуют тому, что он писал в мемуарах, – по сути, это тоже были документы личного свойства, поэтому я не могу сказать, что я только на сухих государственных архивных источниках построил своё повествование о жизни и деятельности Серова.
И вот теперь, когда главный герой книги заговорил своим голосом, он, конечно же, подтвердил практически всё о нём написанное, хотя и умолчал о многих фактах.
– О чём умалчивает Серов в своих мемуарах?
– Конечно, он в несколько смягченном свете представил историю дела Федосеева, он практически ничего не пишет о расправе над поляками в 1940-м году. У него интересный, я бы сказал, намёк на Катынское дело. Он впрямую не пишет, как это произошло, потому что прекрасно понимает, что во всяком случае к этому делу он имел отношение.
Мы прекрасно понимаем, что Серов сделал необходимые намёки на то, что Катынский расстрел – дело рук НКВД, но! Он с удовольствием пишет о том, в каком неудобном положении оказывались его главные недруги, в том числе Богдан Кобулов, один из влиятельных «бериевцев», потому что Серов знал о том, что именно Кобулов принимал решение – он один из членов «тройки». Серов не пишет в этой связи о Меркулове, но именно тему Кобулова он педалирует и всегда с каким-то даже нескрываемым злорадством упоминает об этом.
Тут довольно интересный психологический момент: Серов придумал, что есть виновные в этом деле, а он – ну, может быть, один из тех, кто имеет отношение к этому делу, но об этом писать не стоит. Так что он здесь ушел за такую формулу, что есть главные виновные, в конце концов, кто я такой.
– Впервые в книге появляется выражение «собаке – собачья смерть» на 25-й странице применительно к Ежову. Серов так же отбрасывает всякую объективность, когда речь заходит об Абакумове. При том, что в целом книга написана отнюдь не эмоционально. Как вам кажется, с чем это связано, почему он так сдержанно говорит о фигуре Сталина и Хрущёва и так несдержанно о своих коллегах?
– У него есть достаточно критических ноток и в отношении Сталина и Хрущёва, но, разумеется, отыгрывается он, главным образом, на Абакумове, на своем главном недруге, на том, кто ему попортил очень много крови.
Сталин, когда развивался этот конфликт Серов–Абакумов, играл довольно хитрую роль верховного арбитра, который над схваткой, которому интересно, в конце концов, кто кого, но тем не менее Сталин не давал этому конфликту развиться уже в окончательную сшибку, он разводил стороны. Сталину нравилась ситуация, когда соперничают генералы из разных ветвей спецслужб, и в этой обстановке ему легче было работать: каждый рассказывает о каждом. В таком случае полнота информации о том, что происходит в ведомствах, у него гораздо больше, нежели если бы они были все заодно. Это довольно, я бы сказал, типичная и понятная сталинская тактика.
Серов нейтрально или почти нейтрально пишет о Берии, но не выставляет его как героя. Он пишет критически и о Хрущёве. Он пишет, между прочим, также критически и о Сталине: понимая, что Сталин – чудовище, он, конечно, не доходит до этих выражений. Но Абакумова он ненавидит искренне, потому что Абакумов в принципе такой же, как он, Серов, только что образования не имеет. И их человеческая сшибка происходит почти на биологическом уровне: один – дородный детина, и он, Серов, – довольно миниатюрный мужчина, но с высшим образованием, а тот – необразованная дубина стоеросовая, но удачливый в оперативных делах, удачливый в карьерном смысле, и почти догоняет Серова по званию, в конце концов, в 1943 году, они сравниваются: и тот, и другой – комиссары государственной безопасности второго ранга, а это довольно высокий чин. Иными словами, они конкуренты.
И когда мы анализируем эту личную неприязнь, мы понимаем, что она базируется еще и на определенных служебных принципах: на самом деле, в этой системе, где работает Серов, там так принято, там, не утопив своего сослуживца или коллегу, нельзя выдвинуться выше.
– Некоторое лукавство в этой кажущейся естественной коллизии, мне кажется, состоит в том, что Серов прекрасно понимал, что некоторая часть его работы – конфликтовать с начальством и коллегами, с одной стороны. С другой стороны, это искажение, например, влияет на то, как он говорит о том, кто повинен в «чистках» 1937–1938 годов: у него получается, что кругом виноват Ежов.
– Здесь нужно чётко сказать: во всём, что касается «чисток» 1937–1938 годов, мы можем даже не прислушиваться к тому, что сказал Серов, по той простой причине, что он в это время в НКВД не работал. И всё его впечатление от «чисток» 1937–1938 года – это отражённый свет, это то, что он услышал, когда уже стал работать с начала 1939 года в НКВД.
Он ведь честно описывает, что у него сначала был негативизм к этой работе, он и не хотел на неё идти, но он понимал, что отказаться от неё нельзя, потому что, скажем так, имидж «органов» был таков, что если ты себя им противопоставишь, то тебе будет плохо. Это у него было уже, что называется, в крови, в генетике.
– Вы считаете, что это искренний момент про нежелание работать в НКВД?
– Думаю, да. Я в это верю, потому что он, избрав карьеру военного, вдруг попал в совершенно незнакомую среду с совершенно незнакомыми и непонятными перспективами. Он ведь знал, что в армии были репрессии, хотя ему посчастливилось в это время учиться. Он прекрасно понимал, что в этой организации время от времени персонал расстреливают. Он видел репрессии в армии (он не мог их не видеть), он видел репрессии в стране. Когда его позвали туда на работу, у него первая мысль была, что ничего хорошего ему это не сулит, потому что вот тех, вместо кого его послали работать, их наверняка уже всех арестовали, это он прекрасно понимал. Может, он не знал, что их расстреляли, но он понимал, что он попадает туда, где опять же время от времени может повториться всё то же самое. Если оно идёт вообще по всей стране, если оно есть и в армии, то всё это репрессивное хозяйство? Возглавлять? Тем более опасно. Тем более, в конце концов, как коммунист и как человек, который понимает, что отказаться напрямую он не может, он туда пошёл. Первоначально ведь он работал в милиции.
– Что можно назвать сенсационным в мемуарах Серова?
– Прежде всего, конечно, дело Валленберга. Он упоминает несколько документов, о которых историки не знали, что они существуют.
Это, во-первых, акт о кремации Валленберга, который, как пишет Серов, он видел и который подписан комендантом МГБ Василием Блохиным и начальником внутренней тюрьмы Мироновым.
И второе, о чем он пишет, – оказывается, успели допросить Абакумова о деле Валленберга. При этом ни в обвинительном заключении, ни в обвинениях, которые были предъявлены Абакумову, Валленберг не фигурирует.
Почему так? А очень просто. Серов пишет о том, что Абакумов абсолютно точно и ясно сказал, что Валленберг был убит по прямому указанию Сталина и Молотова. То есть, они санкционировали это убийство. И это, действительно, вызвало некоторую сложность для Серова и для хрущёвского руководства. Хорошо, Серов пишет, что Хрущёв хотел использовать дело Валленберга против Молотова, и мы понимаем, когда это происходит: Абакумов был жив до конца декабря 1954 года, значит, Абакумов мог допрашиваться именно в 1954 году об этом. Очевидно, что тогда уже Хрущёв постепенно добивается отставки Маленкова с поста председателя Совета министров, а уже летом 1955 года, на июльском пленуме ЦК КПСС, была публичная критика Молотова. То есть здесь это действительно укладывается в наши представления о том, как шла борьба в верхах. Но использовать в деле Абакумова было никак нельзя, потому что получалось так, что следствие должно тогда предъявить и обвинение Молотову – Сталину, понятно, не предъявишь уже. Кроме того, процесс, пусть даже закрытый или «полуоткрытый», тем не менее – огласка того, что тщательно хотели скрыть.
Одним словом, всё-таки Берию и «бериевцев», Абакумова и “абакумовцев”, по мнению Хрущева следовало судить за расправы над честными советскими людьми, но не выходить на уровень людей, которые стояли выше министров внутренних дел и госбезопасности и отдавали им преступные приказы. В этом как раз была такая, я бы сказал, двойная линия всех расправ над руководителями госбезопасности после смерти Сталина. Но тем не менее, протокол был составлен и лег, видимо, в какое-то отдельное дело на особом хранении.
Самый, я бы сказал, важный момент, это свидетельство о существовании такого документа, потому что многие до сих пор пытаются отрицать этот факт и говорить, что возможно он где-то жил, в лагерях, был спрятан. Это всегда мне казалось полной ерундой по той простой причине, что спрятать надёжно человека в сталинских тюремных условиях всё равно нельзя, и только один способ есть решить проблему, какой всегда Сталин и использовал: просто убрать человека.
– Почему Хрущёв не стал использовать такой мощный инструмент против Молотова?
–Хрущёв не мог реализовать эту идею до конца, потому что Молотову тогда следовало бы предъявить уголовное обвинение в отдаче распоряжения об убийстве человека. На это хрущёвское руководство не могло пойти, потому что, в общем, и сам Хрущёв, и его соратники по президиуму ЦК также виноваты в тех репрессиях, которые были в годы Сталина. Кому в большей, кому в меньшей, но всем им можно было предъявить обвинение в подмене правосудия.
На уровне президиума ЦК опорочить Молотова удалось совсем не с помощью дела Валленберга. Мы это знаем из материалов июльского 1955-го года пленума ЦК, когда Молотову просто были предъявлены претензии в проведении неправильной внешнеполитической линии, но это совсем уже другая история.
– Поразительна история про планы осушения Каспия. Неужели идея такого масштаба не была ранее известная историкам?
– Это, конечно, абсолютно неизвестная ранее история, но она очевидно совершенно правдива, потому что снабжена такими деталями, которые никакой Хинштейн выдумать бы не мог. Тем не менее, с одной стороны кажется совершенно абсурдной идеей осушить Каспий, а с другой стороны кажется настолько типичной идеей того времени. Она преступна с точки зрения отношения человека к природе, да, но она абсолютно логична в принятой советской практике – хищнически выкачивать из природы ресурсы, которые необходимы Советскому Союзу как воздух.
У Сталина нет представления о том, сколько погибнет лесов или сколько там будет дохлой рыбы: нам сейчас нужна нефть с Апшеронского перешейка, и это вопрос жизни и смерти советского государства. Причем тут какая-то там, я не знаю, часть природы – полная ерунда! И советская власть после Сталина, кстати говоря, часто мыслила такими же категориями. Пока шли дискуссии вокруг строительства целлюлозно-бумажного комбината на Байкале, государственные интересы всё равно одерживали верх. Даже те критики, которые говорили о природе, они всё равно признавали: но ведь комбинат-то нужен! Значит, надо просто очистные сооружения делать, надо просто озеро беречь, а против самой идеи, что нужно построить ЦБК, никто не возражал. И брежневские чиновники, и общественники «всегда с партией, всегда с народом». Тревогу били писатели… Так что в данном случае мне очень нравится эта история с Каспием, она есть противовес тому лубочному образу Сталина – преобразователя природы.
– Что нового мы узнаём из мемуаров Серова о деле Федосеева?
– Я, исследуя этот вопрос, видел рациональную составляющую дела Федосеева: Сталину доложили, что Федосеев плохо себя ведёт на даче, привозит проституток из города, съедает запасы, пьет сталинское вино, а проститутки, якобы, заглядывали в бумаги, которые лежали на столе у Сталина, – ну, ясная, понятная картина. Сталин возмущён: что это за режим секретности, если комендант дачи так себя ведёт.
Оказалось, всё интереснее. Про еду и проституток Серов не пишет, потому что для него это не самое главное, самое главное – что сказал Сталин. Сталин сказал, что Федосеева завербовали англичане, ведь не зря же он заглядывал в бумаги, это во-первых; а во-вторых – почему он всё время в тапочках по даче ходит, подкрадывается?
Для Сталина важнее были эти моменты, которые характерны для выживающего из ума старика с паранойяльными сдвигами. У Сталина моментально в голове сложилась эта схема, которая у меня в голове бы не сложилась, почему я и предположить не мог даже такого в своей книжке, но он тут же сказал: в Потсдам ездил вместе с Федосеевым, там его англичане и завербовали. Вот это абсолютно работает с точки зрения Сталина. Так что проститутки из города – это не главное.
Само описание ареста Федосеева крайне красочно. Просто Серов был вызван к Сталину на дачу, где Федосеев в данный момент являлся комендантом и присутствовал; Федосеев был вызван Сталиным в кабинет, и Сталин распорядился увести его и допрашивать. Это абсолютное средневековье! Ни санкции, ни ордера, ничего не нужно. Мы понимаем, на самом деле, в этой сцене весь смысл сталинского, я бы сказал, произвола и глубины узурпации власти, силы воздействия на любые государственные органы.
Мы узнали вот именно то, что хотели знать про старика, который облечен гигантской властью и которому не нравится, что кто-то в мягких тапочках ходит у него за спиной по даче. А ведь между прочим охранники Сталина потом многие рассказывали, что они нарочно, когда шли к кабинету Сталина, топали, чтобы он слышал их шаги. Я сначала думал: да, интересный штрих, а теперь я понимаю, как они спасали свои жизни, помня об истории с Федосеевым.
– Хинштейн в своём комментарии в этот вопрос не особенно углубляется.
– А почему происходит так, что Хинштейн не заостряет на этом внимания? Да потому что для них и для многих Сталин – это символ государства, Сталин для них почти бог, и они мысленно внутренне соглашаются со всем тем, что бы он ни сделал, они всему этому хотят найти рациональное объяснение: но он же подозревал Федосеева? Значит, всё в порядке. Раз он подозревал, значит, всё в порядке.
А ведь нормальный читатель без советских комплексов действительно первым делом обратит внимание на то, как же так, почему поручается кому угодно вести следствие? Почему Сталин постоянно нажимает и требует бить? Ну как глава государства требует нарушать законы того государства, которым он руководит? И более того, удивляет готовность его подчиненных выполнять эти противозаконные приказы, не вступать в спор.
– Как вам кажется, почему вообще эта книга появилась сейчас ?
– Здесь не должно быть никакой конспирологии, я абсолютно верю в историю со спрятанными дневниками, потому что в своей книге я написал, что дневники и мемуары Серова были, и об этом есть документальное свидетельства
Мы не знаем, какие усилия потом КГБ предприняло, но, видимо, Серова основательно предупредили и припугнули. Другое дело, что они не могли у него изъять это. Если он не отдавал, невозможно было сделать у него обыск, для этого нужны были основания. Негласно пытались искать, но Серов тоже был хитёр, он понял, что у него будут негласно искать, в случае его отсутствия; он понял, что установлено наблюдение. Он, может быть, до конца не осознавал, насколько глубоко они установили технику прослушивания, но понятно, что всю остальную жизнь после этого сообщения Андропова в ЦК 1971 года о том, что он пишет мемуары, он прожил под подозрением и под надзором.
– Как вам кажется, та политическая конъюнктура, при которой эти мемуары писались, – такое впечатление, что они писались преимущественно во время Брежнева, – она оставила какой-то след в тексте?
– Первое, что меня удивило, – это то, что всё-таки он не побоялся описать то, о чем, я думал, он никогда не напишет. Это действительно удивительно, что он написал, например, о деле Валленберга, но я думаю, что многие вещи он дописывал уже в горбачёвские годы. Вот то, что называется его собственно мемуарами, он снова за них взялся, наверно, в горбачёвские годы.
– Да, там упоминается, что есть много версий, что он много переписывал…
– Да, и добавлял, убавлял, переиначивал – это первое. И второе: я писал в своей книжке, что мемуары у семьи не изымались, следовательно, они существуют. И я писал такую красивость о том, что рукописи не горят и рано или поздно они увидят свет. И я верил, что мемуары действительно рано или поздно увидят свет.
Другое дело, что я не понимал до конца, держат ли эти мемуары в руках родственники Серова, или нет. Я много перезванивался и общался с зятем Серова Эдуардом Хруцким и говорил ему впрямую: “Когда? Есть ли у Вас планы опубликовать мемуары?”. Хруцкий уходил от ответа, говорил, что практически ничего нет. Я думал – лукавит, ну как это, у него нет в руках серовских материалов? В конце концов, его жена – дочь Серова, и она единственная оставалась в живых, сын умер в начале 1990-х годов, я полагал, ну что, ну только Хруцкий и Светлана Ивановна Серова и могут опубликовать. Единственное, что я думал, что, может быть, нет достойных предложений, может быть, Хруцкий хочет, чтобы это были мемуары, которые принесут ему хоть какой-то доход.
Так я полагал. На самом деле, я ошибался, потому что у Хруцкого в руках не было этих мемуаров, они были на даче, где жил Серов, они были спрятаны…
– В гараже.
– И их действительно обнаружила, как я верю из этого сообщения, внучка Вера, которая сделала очень умную вещь: она не просто разбирала листки дневника и мемуары, она их сканировала, и эти сканы и предложила уже, собственно говоря, Хинштейну, а сами по себе мемуары и дневники – они являются важным историческим источником.
– Ну вот тем не менее, они представляют собой некоторую компиляцию, и компиляция эта не всегда авторская, а частично хинштейновская. Вот вам кажется, насколько вообще деформирована книга как источник вмешательством Хинштейна?
– Часть, которая касается дела Пеньковского конечно же, абсолютно неисторична, и создает ложное впечатление о том, что произошло, потому что Хинштейн поместил туда свой авторский очерк о Пеньковском и свое видение проблемы и надуманные версии. Договаривается до того, что Пеньковского вовсе не расстреляли, что это была такая провокация… Хинштейн доходит до практически конспирологических теорий. Серов такого не писал.
Если мы посмотрим, что писал Серов, и мы просеем это через сито, то мы поймём, что Серов в мемуарах про Пеньковского не писал, а он писал многочисленные заявления в ЦК КПСС, и это стало основой для работ Хинштейна, а вовсе уже не мемуарная часть.
Поэтому всё, что касается пребывания Серова на посту вплоть до председателя КГБ и начальника ГРУ, ну, до дела Пеньковского, это, на самом деле, пусть и компиляция, но компиляция полезная.
Да, мы можем потом ее проверить, когда нам будут доступны полные объемы написанного Серовым, мы можем увидеть, насколько добросовестно отнёсся к этому публикатор Хинштейн, но в конце концов, я думаю, больших огрехов не найдём. Может быть, там действительно будут выпущены важные куски, сейчас мы не можем заранее об этом говорить.
Да, у меня, как у любого читателя, всё-таки есть неудовлетворённость, я хочу видеть всё. Ну, понятно. Но публикатор мне говорит, что я тебе не могу дать всё, потому что это такой объём, что поместить в одной книге невозможно. Значит, подождём момента, когда этот материал окажется в архиве, станет общедоступным, и тогда сможем сравнить. Но уже то, что опубликовано, я считаю очень ценным и очень важным, потому что мы слышим прямую речь Серова, мы видим его характер, мы видим его отрицательные черты, которых он думал, конечно, мы не увидим, но мы-то видим, потому что он простодушно описывает такие вещи, о которых другой бы человек постеснялся писать.
– В вашей книге Серов предстаёт человеком службистски-серым, неумным и грубым. У меня есть впечатление, действительно, что Серов человек простой по своему происхождению, но я бы не назвал его неумным. Он производит впечатление человека с довольно мощным интеллектом.
– Не совсем. Я не готов назвать ту хитрость и изворотливость, которые он использовал на своей чекистской работе, умом. Он простодушен: он действительно пишет иногда о таких вещах в своих дневниках и мемуарах, о которых многие постеснялись бы писать.
Все эти приёмы, которые он использовал для борьбы, например, с польским национальным сопротивлением, с Армией Крайовой, они представляют нам Серова и всю его систему в совершенно негативном свете: это подлые люди, слову которых верить нельзя. Но человек, который умён, он никогда не стал бы так писать, он описал бы это по-другому.
Я не хочу сказать, что Серов глупый, он неглупый, у него особое свойство и характера, и ума: он полагал всё то, что он описывает, – доблестью; а при нашем сегодняшнем рассмотрении это, конечно же, является, в общем-то, некрасивой вещью.
И в моей книге я, конечно, не мог так дать выпукло характер Серова, потому что теперь уже, по прочтении его книги, я могу скорректировать какие-то оценки личности, но вся фактура, которая изложена, она перекрывает, собственно говоря, недостаток рельефного образа, потому что, в конце концов, жизнь Серова у меня дана полно, и я понял, что даже здесь, в своих дневниках, в своих мемуарах он не всё описывает, что я о нём написал. Другое дело, он что-то добавляет, он добавляет штрихов к тому, что я наметил только пунктиром, но у меня теперь есть хороший повод готовить второе издание своей книги.
– Да, хорошо бы! Потому что на первое, на мой взгляд, Хинштейн сделал маловато ссылок.
– Он сделал довольно много ссылок, только не везде указал. Хинштейн попадает, я бы сказал, в довольно неприятную ситуацию. Например: он пишет о дневнике посещений кремлевского кабинета Сталина и ссылается при этом на книгу «На приёме у Сталина. Дневник посещений», но он не знает, что в этой книге нет повесток дня. Повестка дня взята из моей книги и является реконструкцией, то есть, моим авторским исследованием вопроса. Если я, например, окажусь неправ, то получится, что Хинштейн вообще с потолка взял какие-то вещи. Ему бы лучше ссылаться, но тогда сразу понятно, что он просто часть ссылок на мою книгу опустил, потому что он посчитал неприличным, чтобы на каждой странице была ссылка на книгу о Серове, если в самом начале он написал, что она написана в «исключительно черных тонах».
– Как вам кажется, книга Серова без комментариев Хинштейна – всё равно книга?
– Безусловно.
– А вот комментарии Хинштейна без книги – это книга?
– Конечно нет. Во-первых, будем справедливы: комментарии, вообще-то, не пишутся как самостоятельное исследование. Они должны помочь читателю разобраться в том материале, который перед ним лежит. И не все факты читатель знает, и не всю взаимосвязь событий читатель может проследить, поэтому комментатор – это своего рода экскурсовод, который даёт необходимые пояснения, чтобы человек разобрался «в особенностях паркового ландшафта и архитектурного стиля». В случае мемуаров комментатор помогает разобраться, когда это на самом деле произошло, ошибается ли автор, путает ли он события, в конце концов, как эти события связаны с тем, что автор напишет через две главы.
С этой задачей, с моей точки зрения, Хинштейн плохо справился. Ну, это не его сильная сторона – быть комментатором каких-то мемуарных текстов, но, с другой стороны, не будем предъявлять строгие претензии по одной простой причине: книга Серова была бы хороша и без комментариев, но книга Серова было бы плоха без указателя имён. Но указатель имён как сделан для книги? Он сделан так, что туда входят не все имена, которые упоминаются в книге, и даже не все, отмеченные звёздочками, и то же самое с комментариями.
Они иногда избыточны, иногда часть комментариев направлена на оправдание деятельности советских репрессивных органов. Другая часть комментариев, наоборот, недостаточна, потому что можно было бы рассказать больше про тот или иной эпизод, причем даже не надо было бы проводить большую работу, он мог бы взять это из моей книги. Он, собственно, и берёт часть комментариев из моей книги, но не во всех случаях ссылается. Ну, я понимаю, это такая своего рода авторская ревность. Пусть так, мне не обидно.
– Мы с вами поговорили про главные сенсации, которые эта книга принесла, а какие в ней главные искажения, которые бросаются в глаза?
– Нет, здесь скорее не искажения, здесь есть умолчания. Мы делим то, что называется искажениями и умолчаниями. Искажения – безусловно это характер выселения 1941 года из Прибалтики, где Серов пишет, что речь шла только о разоружении офицеров армии. Это полная ерунда! Мы же знаем, и опубликованы директивы, кого выселяли, – Серов об этом умалчивает.
Он вообще, на самом деле, когда пишет о своих репрессивных акциях, старается всё это представить чем-то рутинным и оправданным. Нет, иногда он готов согласиться, что, может быть, и не стоило весь народ выселять, наказывать, нехорошо это; это уже, я бы сказал, такое веяние хрущёвского осознания или осознания хрущёской эпохи, но, вообще-то говоря, вот в этих мелочах, конечно, всё и открывается.
Да, он умалчивает о многих вещах, связанных с «Трофейным делом» в Германии.
Он умалчивает о многих эпизодах борьбы с польским национальным сопротивлением 1944–1945 года.
Всё у него предстаёт как цепь таких, я бы сказал, успешных операций и хитростей, которые он применил, выманивая так называемое «польское подполье» или представителей эмигрантского правительства из леса.
Конечно, сама по себе его деятельность на посту КГБ – это тоже цепь умолчаний. Он ведь ни словом не обмолвился о тех террористических актах, которые готовились при нём, он не обмолвился о многих провалах разведки, которые были при нём.
Он не пишет, на самом деле, того, что мне бы хотелось бы почитать: как он оценивал, переоценил советское прошлое, будучи председателем КГБ, когда ему открылись многие архивные источники. Вот как в деле Валленберга: он написал про Валлерберга несколько страниц, и это очень ценные страницы, но ведь он мог бы то же самое написать про те убийства, которые были при Сталине, которые ему стали известны; про Майрановского, лабораторию, – одним словом, более подробно о том, что происходило, во-первых; а во-вторых, – как это воздействовало на него самого. Изменило ли это его? Как он это воспринял?
Ведь он до 1953 года, до смерти Сталина, не был посвящен во многие глубинные тайны госбезопасности. Он с 1941 года работал в системе внутренних дел и курировал сферы, связанные с правительственной связью, управлением по делам военнопленных и интернированных, какой-то частью лагерного сектора – в общем, всё такое, я бы сказал, но не чекистское. А с 1953 года он включается в дела госбезопасности и начинается открытие того, что называется terra incognita, огромный пласт преступлений. Воспринял он их как преступления? Или полагал, что это нормальные методы? Вот не хватает какой-то его внутренней рефлексии, вот чего мне не хватает в его дневниках и книгах.
Я понимаю, что не каждый так смел, чтобы написать это в своих дневниках и в своей книге воспоминаний, и потом, конечно же, у любого автора… Мемуары – особый жанр, любой автор склонен к самооправданию, это я понимаю и поэтому не готов судить строго именно эту линию Серова. Литературный стиль мог бы быть получше, но это и есть его речь, это и есть его открытие своего «я», и для меня это ценно и для читателей, думаю, ценно.