Что делать историку, если близких ему людей судят политическим судом? Если доказательства сконструированы из событий далёкого прошлого, а приговор — обвинительный? 30 лет назад историк Карло Гинзбург издал книгу «Судья и историк» — свой вариант ответа на эти вопросы.
Чтобы объяснить суть обвинения, Гинзбургу нужно собрать воедино три истории.
В первой, в 1969-м году происходит теракт в миланском Сельскохозяйственном банке. Погибает 17 человек. В организации взрыва подозревают человека по имени Пино Пинелли, молодого анархиста. На третий день допросов в полицейском участке, Пинелли при невыясненных обстоятельствах выпадает из окна и разбивается насмерть. В скором времени появляются неопровержимые доказательства его непричастности к взрыву в банке.
Вторая история начинается три года спустя, в 1972-м году, когда итальянские левые и анархисты организуют новую серию протестных акций против действий официальных властей. В Милане — уличные беспорядки и волнения, в самый разгар которых неизвестные убивают офицера полиции Луиджи Калабрези. Того самого, что за 3 года до того допрашивал Пино Пинелли.
Наконец, еще 16 лет спустя в миланском полицейском участке появляется человек по имени Леонардо Марино и признается, что был соучастником убийства Калабрези. По словам Марино, преступление организовала левая группировка «Лотта Континуа», а точнее, трое её лидеров — Адриано Софри, Джорджио Пьетростефани и Овидио Бомпресси. Всех троих арестовывают и в 1990-м году приговаривают к длительным тюремным срокам.
Гинзбург — близкий друг Софри, уверен в его невиновности. Он пишет книгу, используя свой опыт историка, много работавшего с материалами инквизиционных процессов, сталкивая между собой два способа изложения событий — судебный протокол и историческое сочинение, политический памфлет и микроисторическое исследование.
судьи кто?
Если между работой судьи и работой историка есть что-то общее, может быть, историку нужно разобраться с тем, что он делает сам, для того, чтобы понять судью? «Суд есть единственное в своём роде оживление историографии», в ходе процесса все рассказанные истории подвергаются перекрестной критике. На вооружении у судьи те же самые научные инструменты: филологический анализ, дедукция, психологическая реконструкция. Кроме того, в итальянской традиции судья не находится «над схваткой»: он активно участвует в процессе, выполняя роль своеобразного фильтра между допрашивающим и допрашиваемым. Он может уточнять и переформулировать вопросы обвиняемым и свидетелям, а также задавать дополнительные.
Что ж, возможно, тогда историку стоит примерить на себя мантию судьи? Гинзбург вооружается протоколами допросов, судебными стенограммами и сталкивает их друг с другом. И находит ошибки, лакуны, несоответствия, противоречия здравому смыслу — всё это, с юридической точки зрения, должно трактоваться в пользу обвиняемого, защищенного презумпцией невиновности.
Сам пришедший «сдаваться» карабинерам Марино путается в деталях собственного преступления. У него «съезжают даты», в разных версиях показаний персонажи спонтанно появляются и исчезают. В соотнесении с другими свидетельствами пропадает «эффект реальности» — ощущение которого у Гинзбурга, как у человека пишущего, чрезвычайно обострено. История «не склеивается», заключает Гинзбург. Марино, очевидно, врёт, домысливает, недоговаривает. И этого понимания, самого по себе, должно быть достаточно, чтобы не принимать его показания в суде, а, значит — освободить из-под стражи Софри и его друзей.
Гинзбург — историк, общественный активист, гражданин — обращает внимание на тонкую, но от того не менее существенную, грань между словом и делом. Как историк он работает со словами, со смыслами, выстраивая их в определённом порядке, собирая из них общую картину. Словом оперировал Софри, когда в начале 70-х публично желал Калабрези «смерти», однако, по его словам, никогда не собирался обращать эти слова в дело. Словом — устным и письменным — оперирует и судья, однако его слова — это действия, и они способны в ультимативной форме определить судьбу другого человека. Может ли он, судья, в таком случае, быть орудием в руках чего-либо, кроме правосудия? Очевидно, не может — однако не менее очевидно для Гинзбурга и то, что судьи в деле Софри делают именно это.
историк за работой
На протяжении столетий, историки в своих сочинениях примеряли на себя роль судей. Далеко не всегда эта позиция была полностью осознанной. Многие поколения историков принимали свою возможность «судить» как само собой разумеющуюся, как составную часть своей роли повествователя. Такой была история «учительница жизни», с историком в роли резонёра, раздающего награды героям и порицающего порок и злодейство. С тех пор, однако, прошло достаточно времени, замечает Гинзбург, «современный» нам историк работает не так. Для него роль судьи уже не приемлема, он не выносит оценок и вообще зачастую не работает с фактами «как они были/есть», а с «репрезентацией» событий, с «памятью» о них, со «способом их изложения» другими историками или свидетелями.
И потому «Судья и историк» Гинзбурга книга историческая не столько в том отношении, что она служит хроникой одного судебного процесса, скорее она — социальный комментарий к общему положению дел, которое привело к тому, что этот процесс вообще стал возможным.
Италия с конца 60-х переживала «свинцовые годы» — огромный всплеск политически мотивированного насилия, противостояния крайне правых и крайне левых, превративших террор в рутинный политический аргумент. С начала 80-х произошло постепенное рассеивание этой напряжённости, связанное с укреплением позиций правых и центристов в стране. Компартия в Италии, как и в остальном западном мире, утратила популярность. Многие «молодые революционеры» из 60-х (такие как Софри, Пьетростефани и Бомпресси) пережили свою несостоявшуюся революцию. Однако и в обществе, и политике равновесие так и не было достигнуто, недавние события вызывали чувство ресентимента, недавних «недобитых» активистов хотелось «судить». И здесь вновь, репутация Гинзбурга — специалиста по инквизиции — играет в пользу его книги, даже помимо авторской воли. Для образованного итальянского читателя в 1989-м году уже не нужно объяснять всю подноготную конкретного судебного процесса. Само имя и род занятий Гинзбурга-историка позволяет его читателям судить самостоятельно, заранее считывая позицию автора книги.
Итак, современный историк — не судья. Но и современный судья — ни в коем случае не историк, полагает Гинзбург, потому что иначе он был бы очень плохим судьёй — достраивающим историю в тех местах, где она была бы ему неясна, работающим с обобщениями и гоняющимся за некоей «высшей правдой», каким-то общим философским обобщением, которое ему необходимо подтвердить своим приговором.
Кажется, именно это имеет в виду Гинзбург, когда вновь снимает с себя мантию судьи и примеряет маску историка и пишет о судье как исполнителе воли «верховного правителя», главного суверена, знающего, какой именно приговор нужен «народу». В римском праве это формула in dubio pro reo — «в случае сомнения — так, как нужно правителю», в нацистской, многозначительно замечает Гинзбург, это называлось «gesundes Volksempfinden» — «здоровое чувство нации» — к которому в своём решении апеллировали судьи.
я обвиняю
Сразу после выхода «Судьи и историка» эту работу сравнивали с памфлетом Эмиля Золя «Я обвиняю» — с надеждой, что работа Гинзбурга сыграет для Софри ту же роль, что Золя — для дела Дрейфуса. Параллель, однако, оказалась неточной: дело Софри и «Лотта Континуа» пересматривалось судьями разных инстанций 7 раз, и последний процесс подтвердил изначальный приговор — 22 года организаторам убийства. Все обвиняемые провели в заключении более 10 лет, отказываясь подавать прошения о помиловании (с их точки зрения это было бы равносильно признанию вины). Книга «Судья и историк», задуманная как орудие прямого действия, превратилась в историческое сочинение, а заметки к текущим событиям — в исторический и социальный комментарий.
Материалы по теме: