Сотрудница Мемориала Светлана Фадеева и Татьяна Смирнова поговорили в форме даже не интервью, а просто беседы о специфическом эпистолярном жанре писем в защиту репрессированных.
Как Вы считаете, могли ли те, кто в сталинские времена оставался на свободе, помочь репрессированным?
Не раз мне приходилось читать недоуменные возгласы советских журналистов о том, как могли немцы жить рядом с концлагерями в Германии. Почему-то не задают такой вопрос о тех людях, которые жили рядом с концлагерями в СССР. Конечно, кто-то не осознавал, что творится в стране, кто-то верил, что арестовывают настоящих врагов. Но большинство, вероятно, понимало, что ничего нельзя сделать, нельзя помочь всем. Однако, когда арестовывали хорошо знакомого человека, порой находились те, кто пытался его защитить.
Еще в 1997 году вышла небольшая книжка «Просим освободить из тюремного заключения (письма в защиту репрессированных)». Ее составители В. Гончаров и В. Нехотин. В книге собраны в основном письма видных лиц – ученых-академиков, известных художников. Вероятно, это лишь небольшая часть посланий такого рода.
Вы говорите, что в книге собраны в основном письма людей известных…
Наверное, рядовой человек понимал, что его письмо не будет иметь никакого веса. Хотя, наверное, были такие письма, в первую очередь, от близких родных.
Была ли опасность для авторов таких писем?
Сложно сказать. Видимо, немедленных мер к ним не применялось. Некоторые из них прожили жизнь, не подвергаясь репрессиям, как Владимир Вернадский, другие были позже уничтожены, как Николай Вавилов. Но, думаю, нужно было обладать мужеством, чтобы написать письмо в защиту осужденного. Ведь это означало, что автор не согласен с постановлением суда. А считалось, что «органы не ошибаются». Во всяком случае, автор не мог знать, как отразится такое письмо на его собственной судьбе.
Сложно сказать, был ли от этих писем толк. Иногда арестованного выпускали. Но было ли это связано с письмом?.. Вероятно, какую-то пользу письмо могло принести, по крайней мере, в 1920-е годы. Так, знаменитый архитектор Щусев написал в 1925 году письмо в защиту графа Олсуфьева, замечательного музейного деятеля. И подписался: «Академик архитектуры, автор Мавзолея В. И. Ленину».
Это помогло?
Олсуфьева тогда вскоре выпустили. Но я бы не решилась утверждать, что причиной тому было именно письмо. Хочу добавить, что у Щусева с Олсуфьевым раньше были существенные разногласия по поводу строительства храма на Куликовом поле. Строительный комитет возглавлял Олсуфьев. Дошло до того, что Щусев, как архитектор, по проекту которого возводился храм, отказался от участия в строительстве. Но, как мы видим, в трудную минуту пришел на помощь.
Олсуфьева, между тем, всё же расстреляли в 1938 году…
Тогда было уже ясно, что всякое вмешательство бесполезно. За 1937 год ни одного письма в защиту осужденных в книге не приведено. За 1938-й есть письмо Михаила Булгакова в защиту писателя Николая Эрдмана. Ну, Булгаков мог рассчитывать на особое отношение Сталина. А еще есть только письма Вернадского за геолога Б. Л. Личкова и за своего друга Д. И. Шаховского.
Чем обосновывали в письмах необходимость пересмотра дела осужденного?
Упоминали, конечно, о невиновности. Но практически всегда упор делали на то, что арестованный является крупным ученым или художником и что может быть еще очень полезен государству. В этом, пожалуй, есть какой-то цинизм, но авторы писем, видимо, понимали, что такой аргумент скорее дойдет до властей. И просили всегда только за одного человека. Исключение – письмо Вернадского, который написал Ежову по поводу геолога, арестованного еще в 1934 году: «Я никогда не верил в возможность тех поступков, в которых его обвиняли и думал в начале, что это одна из тех ошибок, которые, к сожалению, неизбежны и постоянно бывают в этих делах. Но теперь, после известного процесса, [над Г. Г. Ягодой, главой НКВД] для меня стало ясным, как и для многих других, что его злоключение – дело Ягоды и тех его помощников, которые оказались в составе Академии Наук. Я уверен, что случай с Личковым не единичный и что есть какие-то общие меры, которые связаны с расследованием последствий преступной деятельности Ягоды – насколько они отразились на его жертвах».
Мне еще хотелось бы обратить внимание на то, что порой человек не ограничивался одним письмом. Так, Вернадский, как уже сказано, писал Ежову. Убрали Ежова, – писал Берии. Всё пытался помочь Шаховскому. А того уже и на свете не было – расстреляли. Но он об этом не знал.
Необыкновенное упорство проявил академик Леон Орбели, хлопотавший за физиолога Евгения Крепса, арестованного в 1937 году. Орбели писал, начиная с 1939 г., и Берии и Молотову, и Ворошилову, и Чернышову, и снова Берии, потом – Меркулову.
Помогло?
Да, этого ученого выпустили, а в 1944 году сняли и ограничения на проживание.
Скажите, встречались ли Вам какие-то иные меры помощи репрессированным, кроме писем?
В первую очередь, это передачи в тюрьму и посылки в лагерь или в ссылку. Надо учесть, что тот, кто посылал, сам зачастую находился трудном материальном положении. Мы знаем, что ЧСИР вообще и жен «врагов народа» часто арестовывали, как и мужей. Но бывало и так, что не арестовывали, а увольняли с работы. Оставшись без заработка, женщина должна была как-то прокормить и себя, и детей и еще отправлять посылки или носить передачи.
Большое впечатление произвел на меня такой факт: когда Мансурову выслали в Среднюю Азию, Олсуфьев в платил за ее московскую комнату все три года. Благодаря этому она смогла вернуться, когда срок ссылки кончился. В Москве ей, правда, жить не разрешили, но она смогла поселиться в Московской области. А родство было не такое уж близкое: Мансурова – двоюродная сестра жены Олсуфьева.
Или, например, впечатляет история Петра Нерадовского, художника и музейного деятеля, которого называли душой Русского музея. Его арестовывали трижды и освободили окончательно только в 1943 году – в это время было решено выпустить из лагерей «доходяг», чтобы не тратить на них продукты. Давали возможность умереть «на воле», большинство, конечно, довольно быстро умирало. Но Нерадовский выжил и в этом огромная заслуга Грабаря, который, кстати, тоже был очень известным художником и искусствоведом. Когда он узнал об освобождении Нерадовского, он немедленно вышел с ним на связь. Чтобы выжить, чтобы хоть что-то заработать, Нерадовский мог рисовать портреты, и некоторые готовы были заказать ему портрет с фотокарточки. Он ведь был замечательным портретистом, но нужны были карандаши, бумага… Ничего этого, конечно, у Нерадовского, только что вышедшего из лагеря, не было. Грабарь собрал из своих личных запасов и карандаши, и даже краски, кисти, хорошую бумагу. Вы только представьте, какой радостью было получить такую посылку! И не ограничился этим. Нерадовский находился тогда в одном из заводских поселков Горьковской области, в ужасных условиях. Так Грабарь организовал ходатайство за Нерадовского с просьбой разрешить ему жить и работать в Москве. Это было письмо на имя Берии, но не от одного Грабаря, а от четверых человек – групповое (и это редкость в то время). Подписали его, кроме Грабаря, архитекторы Щусев и Веснин и музыковед Асафьев. Они все тогда только что получили звание академиков.
И что – помогло ходатайство?
Представьте себе – помогло! И Грабарь устроил Нерадовского на работу в Загорском историко-художественном музее-заповеднике. Вскоре по настоянию Грабаря было решено реставрировать стенную роспись древнейшего Троицкого собора. Возглавил бригаду художников-реставраторов Нерадовский и мне посчастливилось обнаружить большой отчет об этой беспрецедентной работе.
Как-то я говорила с Г. И. Вздорновым, крупнейшим специалистом по древнерусскому искусству. Он начинал свой трудовой путь в Загорском музее и в 1950-х годах еще застал Нерадовского. Ему запомнилось, что тот всегда ходил в валенках. А в одном из писем Грабарю в 1943 году Нерадовский писал о своей радости: удалось купить старые валенки. Не в тех ли валенках, думаю я, он и работал в неотапливаемом соборе, поднимался на леса… А ему в то время шел восьмой десяток.
Получается, что уверения тех, кто, обращаясь к властям, писал о пользе, которую может принести осужденный человек, были правы.
Да. По крайней мере, люди науки и искусства, если их освобождали, обычно продолжали плодотворно трудиться. Но сколько потеряно за то время, пока они находились в тюрьмах, ссылках, лагерях… Тот же Нерадовский. Он писал в просьбе о реабилитации, о восстановлении его доброго имени: «В результате арестов 23 года я был лишен возможности работать по своей специальности в любимой мною области русского искусства, которой я до того целиком отдавал все свои силы. Этот отрыв изуродовал всю мою жизнь. А жена моя Е. Г. Нерадовская перенесла много тяжелого и потеряла здоровье».
Сейчас многие считают, что потомки и жертв и палачей должны все простить. Получается, что как бы нет между ними разницы. Все виноваты…
Я никогда с этим не смогу согласиться. Есть разница между тем, кто писал донос, по которому человека арестовывали, и тем, кто писал письмо в защиту арестованного.
Где можно прочитать об этом человеке?
В конце жизни он написал воспоминания «Из жизни художника». Она вышла уже после его кончины – в 1965 году. Он писал о своей музейной работе, о встречах с художниками, архитекторами, реставраторами. Но, конечно, в воспоминаниях он вынужден был умолчать о своих арестах, о лагере.
О заслугах его в области исследования и реставрации древнерусского искусства можно узнать из книги И. Л. Кызласовой «Древнерусские страницы в книге жизни Петра Нерадовского» (СПб, 2012).
Внучка о. Павла Флоренского Мария Васильевна видела Нерадовского, приходившего в дом Флоренских в 1953году. Она запомнила его тихим, но державшимся с большим достоинством. Он опирался на палку, но спину держал прямо.