Габриэле Лойпольд – переводчик собрания сочинений Шаламова на немецкий язык. О судьбе шаламовского наследия в Германии, тени Солженицына, значении слова «dochodjagа» и других сложностях перевода с ней поговорила Елена Калашникова.
– Помните ли вы, когда впервые услышали о Шаламове, и что это было?
– Это было в контексте с Солженицыным: другой автор, пишущий о лагере. У меня всегда было ощущение, что Шаламов точнее показывает, что такое лагерь. Он мало был известен в Германии, несмотря на все попытки, начиная с 1967 года.
– А что было в 1967-м?
| Габриэле Лойпольд. Живёт в Берлине. Среди переводов «Город N» Леонида Добычина, «Котик Летаев» Андрея Белого, «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» Михаила Бахтина, «Стиль Сталин» Бориса Гройса, «Культура и взрыв» Юрия Лотмана (с Ольгой Радецкой), статьи Казимира Малевича, семейная переписка Бориса Пастернака и др. Лауреат премии имени Паула Целана за перевод романа Андрея Белого «Петербург – «Банальность зла» |
– Вышла первая книга Шаламова на немецком. Она называлась «Записки заключённого Шаланова», Artikel 58. Die Aufzeichnungen des Häftlings Schalanow. Тогда даже его фамилию неправильно писали. Перевела книгу Гизела Дрола (Gisela Drohla). Переводы ее ближе к пересказу, иногда не очень стилистически адекватны, но ее заслуга в том, что она приносила в издательства много русской литературы, которой не было по-немецки. Книга Шаламова повторно вышла в 1975 году. На волне солженицынского успеха ее переименовали: Kolyma. Insel im Archipel, «Колыма – остров в Архипелаге». Слово «архипелаг» в названии было важно, потому что, начиная с 1963-го, появились книги Солженицына, переводили их очень быстро, над книгой работали несколько переводчиков. Издатели Шаламова хотели воспользоваться этим успехом, но книга прошла как-то незамеченной. В 1983-м вышла подборка рассказов из четырех циклов, но не в том порядке, что у Шаламова. Появилась она в западноберлинском издательстве Ullstein. В той серии публиковались тексты из Восточной Европы, из СССР в основном, не имевшие здесь (интервью сделано в Москве – ЕК) шансов на публикацию. В последнюю минуту существования ГДР вышел маленький том рассказов Шаламова из всех циклов плюс пьеса, фрагменты из «О прозе», но книге не повезло – угас интерес к тому, что делалось в ГДР. В 1996-м в западноберлинском левацком издательстве появилась публикация, посвященная личности Шаламова, – с фотографиями, письмами, стихами, но и она прошла незамеченной.
В 1990-е Солженицын был уже не в моде, и не затенял Шаламова. В это время публиковали много архивных материалов, стали сравнивать советские лагеря с немецкими, заниматься темой Холокоста в Восточной Европе. То есть, публика была уже готова, и наше издание заметили. Оно было солиднее предыдущих, хотя и не научное. Нам очень помогло, что в России за это время вышел четырехтомник, а потом и шести-, и семитомник Шаламова. В поддержку книги мы организовали конференцию и подготовили тематический номер журнала Osteuropa, «Восточная Европа».
– Когда появилась первая книга «вашего» Шаламова?
– В 2007-м, к столетию Шаламова, издание еще продолжается. Только что вышел том «Вишера». В нем текст «Вишера» плюс письмо Шаламова из лагеря на Вишере Коллегии ОГПУ, ЦК ВКП(б), прокурору ОГПУ от 6.VII.29 г., где он жалуется, что ему не дают отсидеть срок вместе с друзьями, политическими единомышленниками, что он сидит среди воров, и на него смотрят как на вора. В этом письме он излагает свои политические убеждения – троцкиста внутри партийной оппозиции, лояльной к большевистской партии. Это очень интересное письмо. Тогда оно ему не помогло. Может быть, это одна из причин, почему он больше не говорил открыто о своих политических взглядах.
– У ваших изданий Шаламова разный тираж?
– Да. Насколько знаю, было продано больше 14 000 экземпляров первого тома – это довольно много, второй том точно переиздавали, про следующие не очень знаю. Сейчас мы хотим показать Шаламова вне «Колымских рассказов». Изданы «Четвертая Вологда», воспоминания о Москве 1920-30-х, сейчас вышла «Вишера», в следующем томе, наверное, будут воспоминания о Колыме, потом переписка. Как он живо описывает Москву своей юности, пишет в подробностях… Вишера – его первый лагерь, тогда лагеря были другие, и Шаламов был молодым, и готов был участвовать в какой-то осмысленной работе в лагере, а на Колыме уже как-то дистанцировался ото всего.
– Вы часто участвуете в мероприятиях, посвященных Шаламову. Кто его читатели в немецкоязычном мире, и меняются ли они?
– Про читателей мы точно не знаем. Мы видим журналистов, которые ходят на такие вечера. Вот недавно издатель приглашал журналистов и книготорговцев, и трое книготорговцев пригласили меня выступить перед читателями в книжных магазинах. Но сами они – не совсем публика, они посредники. Что касается простых читателей, в интернете можно найти небольшие отзывы. В основном мы знаем о судьбе книги из вторичных источников: где она лежит в книжном магазине – на столе или где-то в углу, какой продан тираж. Шаламов сейчас «канонизирован», о нем пишут, но, мне кажется, не мешало бы снова привлечь к нему внимание.
Большая часть публики воспринимает его как очень хорошего писателя, но есть и те, кто просто читает об ужасах лагерей. Думаю, многие его читатели как-то связаны с Россией – или родом оттуда, или это слависты (хотя они могут читать эти тексты по-русски), литературоведы. Есть и любители литературы, которые читают все новое, интересное, они более профессиональные читатели. Молодежь в университетах охотно участвует в оформлении, скажем, витрин в местных выставках про Шаламова.
– Запомнилось ли вам что-то из встреч с читателями?
– Да. Однажды женщина покинула книжный магазин, когда мы читали страшный рассказ, «Прокаженные», ей стало плохо. В нем речь о том, как двое в лагере заразились проказой, скрываются где-то в подвале и занимаются сексом. Обычно люди остаются под впечатлением, подходят, что-то спрашивают. Самый частый вопрос: как я это выдерживаю? Всегда есть те, кто хочет говорить о чем-то своем. Но впечатления не всегда выражаются в словах, и не все считают нужным подойти.
– На подобные встречи приходят люди какого возраста? В основном старшего и среднего?
– Да, да, хотя бывают и молодые. Часто в университете делают спецкурс о Шаламове. Выставка, которая сейчас в Москве, мигрирует по Германии и немецкоязычным странам, по Западной Европе. И студенты к ней что-то добавляют – свою витрину, что-то переводят, сопоставляют.
– Востребован ли Шаламов немецкоязычной культурой – массовой, академической? Я имею в виду передачи, спектакли, документальные или художественные фильмы?
– Есть радиоинсценировка – очень удачный коллаж голосов из разных текстов «Колымских рассказов». Записал его в 2010 году Мартин Хайндель на радио Берлин-Бранденбург. Есть аудиокнига по первому циклу – известный актер Ханнс Цишлер читает по радио наш перевод. Про фильмы не знаю. Ставили что-то, наверное, в театре. В Берлине были гастроли вологодского Камерного драматического театра со спектаклем «Отче наш» по мотивам «Колымских рассказов» и других произведений Варлама Шаламова. Те фильмы, которые здесь, в России, существуют, по-моему, не показывали по немецкому телевидению. Так что рецепция Шаламова в Германии сосредоточена в основном на книгах.
– Какое у вас самое яркое впечатление от текстов или биографии Шаламова?
– Я уже многие годы работаю над его текстами. Мне нравится, что это художественный текст. Он был уже профессиональным писателем, когда попал на Колыму. У него все очень хорошо сделано – и ткань текста, и монтажная техника, чувствуется авангард, Белый, на которого он и ссылается. Я нашла очень красивую, поразившую меня цитату в его письме Пастернаку. Оно написано в последние месяцы на Колыме, он был уже освобожден, но не мог уехать. Шаламов пишет про рифму, что «главное ее значение» в том, что она «инструмент поисков сравнений, метафор, мыслей; оборотов речи, образов – мощный магнит, который высовывается в темноте, и мимо него пролетает вся вселенная, оставляя в стихотворении ничтожнейшую часть примеренного. Она – инструмент выбора, она – орудие поэтической мысли, орудие познания мира». Правда, говорит Шаламов о стихах, но думаю, это можно отнести и к прозе. Это о том, как рождается у него мысль и образ – из элемента формы, из рифмы.
– Скажите, помогал ли вам опыт работы с произведениями Андрея Белого, Шаламов ведь на него ориентировался?
– Да, мне это, безусловно, помогло. Я сразу поняла, что Шаламов имеет в виду, когда ссылается на Белого. Текст Шаламова строится на повторениях, разные мотивы повторяются в разных вариациях, но нет почти того, что есть у Белого, – размера.
– Что говорят о Шаламове ваши знакомые? Какой у них образ Шаламова?
– Они под большим впечатлением от этих текстов. Чаще всего они спрашивают, как я выдерживаю, годами занимаясь такими ужасами. Обычно я ссылаюсь на технические стороны перевода, но опыт Шаламова почему-то мне совсем не чужд. Я родилась вскоре после войны. Атмосфера в Западной Германии тоже была удручающая, чувствовалось, что о чем-то не говорят. К нацизму причастны были и мои предки, и родители, и все взрослые, с которыми я общалась. Я не знаю, что отец делал во время войны, он давно умер. Понятно, что была война, и было что-то очень страшное. Может быть, поэтому мне как-то привычно в прозе Шаламова. Страшно, но привычно. На немецком у меня уже разработан для него стиль. Сейчас я перевожу Платонова. Он, конечно, труден, но меня очень увлекает попытка сделать такие же приемы на немецком. Я люблю переводить разные тексты – длинные, короткие, менять жанр и тон. Параллельно с Шаламовым я все время перевожу что-то еще.
– Из переведенных вами авторов, современных и классиков, кто вам наиболее близок, или их несколько, и какие тексты?
– Мне очень был как-то близок Белый, Евгений Харитонов – я все его труды перевела, Добычин, Анна Альчук, вот сейчас Платонов.
– Переводчики и оригинальные авторы говорят, что самая сильная связь у них с текстом, над которым они работают в этот момент. У вас так же?
– Да. С готовой работой немножко жаль расставаться, со временем она уходит в прошлое, но потом ее лучше не смотреть – может не понравиться. Переиздания бывают редко, в таких случаях я, конечно, текст пересматриваю, но всегда с каким-то опасением. Когда меня приглашают выступить, готовясь к встрече, я смотрю свой перевод и выбираю фрагменты для чтения. Перед непереводческой публикой говорить о переводе всегда хорошо с примерами – это очень убедительно, а без примеров скучно. И в отрывке, который я читала на открытии выставки в Мемориале, был пример такой переводческой трудности как «доходяга».
– Слово «доходяга» вы передаете латиницей. Много ли слов, понятий вы оставляете без перевода?
– Да, таких было несколько – «краги», еще какие-то восточные одежды… Система перевода вырабатывается в каждом конкретном случае в самом начале, а потом надо ее придерживаться. Иногда я писала латиницей сокращения, аббревиатуры, потому что если по-немецки перечислять много организаций, получается очень длинная фраза, а у Шаламова сжатый текст, а так мы все расшифровываем в комментарии. «Доходяга» – пример принципиальный, что касается слова «краги» – на немецком ничего подобного нет.
– С каких произведений вы бы советовала начать знакомство с творчеством Шаламова?
– С первого цикла, с «Колымских рассказов».