Осенью прошлого года в Мемориале прошла лекция профессора Лейденского университета Эрнста ван Альфена, посвящённая теме исторической памяти о ГУЛАГе. Мы публикуем перевод лекции в сокращённом виде и разделяем публикацию на две части для вашего удобства.
Доклад: «ГУЛАГ и наследие сталинизма: репрезентация травмы и пост-памяти»
«Колыма – это двойник гитлеровских концентрационных лагерей, в то же время она имеет существенные отличия. Разница между ними состоит лишь в том, что в лагерях смерти Гитлера жертвы знали, за что они так или иначе будут убиты. Те, кто умер на Колыме или в других советских лагерях, умирали в неведении».
Александр Эткинд «Wraped Mourning. Stories of the Undead in the Land of the Unburied»
«Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез?»
Евгения Гинзбург «Крутой Маршрут»
Евгения Гинзбург, дочь из еврейской семьи фармацевтов, изучала социальные науки и педагогику, затем вышла замуж за мэра Казани и стала членом коммунистической партии. В 1937 году ее и ее мужа исключили из партии из-за подозрений в связях с троцкистами. В июле того же года Гинзбург арестовали, приговорив к 10 годам лагерей, ее мужа – к 15. Их перевозили по разным тюрьмам и лагерям. В 1949 году Гинзбург освободили с условием, что она останется в Сибири. Ее арестовали снова в 1950 году, и только в 1953 году после смерти Сталина она освободилась окончательно с разрешением на въезд в столицу, и реабилитирована была ещё два года спустя.
По возвращении в Москву Гинзбург написала мемуары, опубликованный впервые заграницей под названием «Крутой маршрут». Впоследствии ее книга наряду с воспоминаниями Надежды Мандельштам стала одной из самых популярных работ о сталинском терроре. «Много разных чувств терзало меня за эти годы, – писала она, – но основным, ведущим было чувство изумления. Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез?»
Ее второй сын – Василий Аксенов, который тоже стал известным писателем, эмигрировал в Америку и написал трилогию «Московская сага».
Не смотря на то, что они оба описывают советскую жизнь во время правления Сталина, жанры, которые они выбирали для этого описания, совершенно разные. Гинзбург предпочла мемуары, Аксенов – романную структуру, вымысел, основанный на реальных исторических событиях. Роман сам по себе не является воспоминанием или же свидетельством второго поколения – детей репрессированных, его стиль вообще далек от реализма, скорее его можно охарактеризовать как отрывистый, отрешенный и довольно сюрреалистичный. Внутри повествования животные, птицы и деревья разговаривают с людьми, ужас сибирских ссылок рассматривается с дистанции, поэтому на протяжении всего романа невозможно понять, сыграли ли свидетельства матери какую-то роль при его написании.
Я использую случай Гинзбург – Аксенов, матери и сына, которые оба стали писателями, так как фокусом данной статьи является динамика между первым поколением выживших и вторым и последующими поколениями, то есть детьми и внуками жертв ГУЛАГа. В контексте Холокоста, обычно говорят о межпоколенческой динамике, которая структурирована вокруг трансляции травмы, также это феномен обозначают как «пост-память».
Тем не менее, в случае Гинзбург и Аксенова не вполне ясно, можно ли говорить о трансляции травмы или пост-памяти. Оба они описывают сталинский террор, но это не значит, что рефлексия Аксенова каким-то образом определяется травматичной историей его матери. Он пишет из эмиграции, как гражданин России, используя собственное воображение, а не как сын заключенной, которая прошла через все возможные испытания тоталитарного режима.
Несмотря на это, его творчество может быть понято, как попытка построить мост через пропасть между ним и жизнью его матери в ГУЛАГе, это желание никогда не может быть выражено прямо, только косвенно посредством метафор.
Чтобы лучше понять динамику между поколением жертв и поколениями потомков, следует для начала объяснить концепты травмы, трансляции травмы и пост-памяти в контексте исследований Холокоста, где они и возникли. Холокост и ГУЛАГ в рамках европейской истории представляют собой в равной степени апокалиптические события, но несмотря на это, между ними существует много различий. Поэтому в первую очередь, мы должны понять разницу между этими двумя событиями.
Холокост и ГУЛАГ: отличия
Александр Эткинд довольно точно определил основные отличия между нацистским режимом, запустившим Холокост, и сталинскими режимом, запустившим механизм репрессий. Прежде всего, продолжительность: Холокост длился 5 лет, система ГУЛАГА функционировала, по меньшей мере, три десятилетия. К тому же, советский режим просуществовал 70 лет, а со времени его падения прошлого всего 25, поэтому историческая дистанция в этом случае гораздо меньше, чем в Германии. Согласно исследованию Эткинда эти различия означают, что концепт «поколений» менее применим на российском материале, в отличие от исследований Холокоста.
Второе важное отличие касается темы жертв и палачей. В случае нацизма эта разница была абсолютно прозрачна и понятна. Жертвы были четко определены: и евреи, ромы (цыгане), гомосексуалы и противники режима. Классификация жертв советской системы была намного шире. Проблема состоит не только в классификации, но и в том, что сама граница между жертвами и палачами размыта. Палачи сами могли стать и часто становились обвиняемыми, жертвами системы, так как эти роли в советском государстве по большей части были взаимозаменяемы. Потомки жертв не объединены общей скорбью, у них зачастую разные интересы, что создает ситуацию многостороннего конфликта памяти на бывшем постсоветском пространстве. Диссиденты и последующие поколения не разделяли и не признавали концепт, который использовался карательной системой для стигматизации своих жертв. Такие термины как «кулак», «вредитель», «буржуй», «социальный паразит», «антисоветский элемент» или «классовый враг» не имели для них никакого значения. У последующих поколений эта терминология скорее вызывала стыд или же смущение, нежели симпатию и сострадание к трагичной судьбе своих близких. То есть скорее такие определения действовали на них негативно, только отдаляя одно поколение от другого. Случай же Холокоста имеет кардинальные отличия: даже те, кто никак не идентифицировал себя с еврейской культурой, становился частью этого дискурса через воспоминания предшествующих поколений.
Другое отличие касается завершения нацистского и советского режимов. Поствоенная трансформация Германии была осуществлена посредством военной оккупации в результате поражения. Постсоветская была политическим выбором.
Еще один нюанс, о котором следует упомянуть, – это различные способы идентификации жертв нацизма и сталинизма. Эткинд утверждает, что «фашистская теория расового превосходства внедрялась последовательно, в отличие от советской классовой борьбы, чье распространение носило случайный характер».
Однако это предположение не работает в случае ассимилировавшихся немецких евреев: большинство евреев и цыган, погибших в концентрационных лагерях, не отрицали собственную идентичность. Напротив, большинство тех, кого называли кулаками, вредителями или врагами народа, которые погибли в советских лагерях, не были согласны со своими надзирателями о том, что они кулаки, вредители и враги народа. Некоторые из них испытывали к «врагам народа» такую же ненависть, как и надзиратели. Большинство политических заключённых в сталинских лагерях, разделяя идеи и принципы своих сокамерников, придерживались мнения, что в их случае произошла ошибка, и их просто приняли не за того человека».
Жертвы нацистских лагерей не разделяли идеологию надзирателей, при этом признавая собственную идентичность еврея, рома, политического врага или гомосексуала.
Был ли ГУЛАГ травматическим событием?
После того, как Эткинд определил различия между немецким нацизмом и сталинским коммунизмом, между Холокостом ГУЛАГом соответственно, он пришел к следующему выводу:
«…ясно одно: сама сущность советского террора препятствует его пониманию, запоминанию и мемориализации»
Я согласен с этим заключением Эткинда, однако его объяснение ключевого концепта исследования, а именно скорби, кажется мне проблематичным. Эткинд в предисловии предлагает весьма своеобразный способ интерпретации травмы и скорби, который, на мой взгляд, не позволяет прояснить проблему понимания, запоминания и мемориализации:
«Травма – это ответ на произошедшее событие, которое человек пережил непосредственно на себе, скорбь – это ответ на события, произошедшие с другими людьми».
Я понимаю травму как «несостоявшийся опыт» , то есть это ситуация или событие, которое не может быть пережито человеком. Событие приобретает травматический характер тогда, когда символический порядок не может предложить никакой объяснительной конструкции, в рамках которой это событие может быть понято и воспринято. В свою очередь скорбь – это не ответ на событие, случившееся с другими людьми, а ответ на ситуацию, которая произошла именно с вами. Скорбь – это реакция на потерю других, но в этом случае теряет именно человек, то есть вы сами. Именно с этой точки зрения я хотел бы пересмотреть вопрос о сложности понимания и мемориализации советского террора.
Существует большое количество литературы о ГУЛАГе. Многие пережившие ГУЛАГ жертвы подробно описали события их жизни в заключении и после выхода из лагеря. С этой точки зрения ГУЛАГ и Холокост – это довольно схожие события, так как и то и другое нашли главное своё выражение в мемуарах и свидетельствах. Жанр, который выжившие предпочли для репрезентации собственного опыта, – исторический: мемуары, автобиографии, свидетельства. Невозможность репрезентации произошедшего парадоксальным образом предстает в этих текстах как проблема, к которой постоянно обращаются авторы. Именно так нам стоит понимать короткое утверждение из «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург: «Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез?»
Эта формулировка, пусть и несколько размытая, прекрасно подходит для описания травматических событий, которые человеческое сознание не в силах пережить, понять и принять. Впоследствии «пережитое» событие остается внутри бессознательного, возвращаясь в виде навязчивого повторения.
Тем не менее, между мемуарами выживших ГУЛАГа и Холокоста есть существенная разница. Как отмечается в Оксфордском архиве устной истории России, история Октябрьской революции жестко контролировалась со стороны архива истории партии:
Личной истории и, в частности, автобиографиям отводилась строго определенная роль: лояльные к советской власти граждане должны были рассказывать о своем опыте прошлого. Воспоминания очевидцев коллекционировались еще и с целью укрепления официальной точки зрения на этиологию Советского государства. Впоследствии с этой же целью собирали воспоминания очевидцев и участников Второй мировой войны.
Воспоминания очевидцев тщательно отбирались, и те свидетельства, где упоминался «процесс», военные практики или же личный опыт, нежели сами события, маргинализировались. Советские люди привыкли воспринимать жизнеописание как определенной написанный или рассказанный сюжет, существующий в строго заданных рамках».
Причин считать ГУЛАГ событием, по степени травматичности сопоставимым с Холокостом, более чем достаточно. Сложность проговаривания истории ГУЛАГа лежит не в её экстремальности, скорее она связана с процессом и механизмом его репрезентации. Но не стоит забывать, что репрезентация сама по себе меняется в зависимости от актуального контекста. Иногда возникают ситуации или происходят события, прототипами которых вполне можно считать Холокост и ГУЛАГ, и описать причины произошедшего не представляется возможным, так как существующий в этот момент символический порядок не может предложить никакой объяснительной схемы.
В таком случае объяснить невозможность репрезентации пережитого свидетелями ГУЛАГа возможно тем, что сущность этого опыта не укладывается в принятый символического порядка. . Короче говоря, проблема состоит в разрыве между самим событием и существующим формам его выражения и описания.
Этот срыв дискурсивного процесса означает, что проблема существует ещё со времён функционирования самой репрессивной машины. Последующие проблемы с репрезентацией – это продолжение уже существовавшей невозможности артикуляции репрессивной системы. Поэтому я предполагаю, что в случае ГУЛАГа травматичным оказался и опыт второго поколения.
Я хотел бы выделить 4 проблемы, связанные с а-репрезентацией Холокоста: две из них касаются позиции субъекта (выживших), другие две относятся к нарративным формам, посредством которых происходит передача исторического опыта о Холокосте. Каждая из этих проблем также включает в себя несоответствие между исторической реальностью Холокоста и позициями и условиями, которые символический порядок предлагает для артикуляции произошедшего.
Итак, вот эти 4 проблемы:
- Двусмысленная актантная позиция: повествующий не является одновременно ни субъектом, ни объектом произошедшего события.
- Полное отрицание любой актантной позиции или субъективности.
- Отсутствие сюжетов или нарративных схем, посредством которых события могли бы иметь смысловую последовательность.
- Сюжеты или нарративные схемы, которые пригодны или же которые навязаны и не пригодны, так как они искажают исторический опыт очевидцев.
Далее я хотел бы объяснить, как определить такие репрезентативные проблемы в случае ГУЛАГа.
- Как я уже отмечал, в сталинских лагерях большинство так называемых кулаков, вредителей и т. п. ненавидели «врагов народа» настолько же сильно, насколько их тюремные надзиратели. Они разделяли одни и те же принципы, до конца оставаясь уверенными, что в их случае произошла ошибка и их приняли не за того человека. Если переводить это на терминологию актантной схемы, то выходит, что заключенные ГУЛАГа чувствовали себя объективированными своими собственными принципами. Они одновременно были и объектом и субъектом, такая позиция в свою очередь делала невозможной понимание ситуации, в которой кто-то из этих заключенных оказывался.
- С этой точки зрения ГУЛАГ мало чем отличается от Холокоста. Лагерные заключенные постоянно находились в ситуации, на которую они никак не могли повлиять, если сама ситуация не предъявляла им условия для какого-либо действия. Принцип невинной пассивности заключенных является абсолютно чуждым этическим предпосылкам европейской культуры. Это вынужденное невмешательство выливается в вынужденном отказе от субъективности. Другими словами ситуация лагеря заставляла заключенных совершать самоубийства с целью собственного спасения.
- 3. Отсутствие сюжета в интерпертационной схеме. Несмотря на то, что ГУЛАГ для многих попавших туда был смертельным опытом, способ уничтожения людей использовавшийся здесь, был не настолько непредставимым, как в случае Холокоста. Лагеря ГУЛАГа не были фабриками смерти в индустриальном смысле. Заключенные здесь погибали от жестоких наказаний и тяжелых физических условий – невыносимая работа, голод и суровый климат.Сопоставимые по тяжести события, приведшие к массовому голоду, уже имели место в истории страны. История отношений между Россией и западом насчитывает немало кровавых событий. То есть нельзя сказать, что именно отсутствие нарративной схемы сделало ГУЛАГ исторической травмой.
- Сюжет или нарративные схемы, которые пригодны или же которые навязаны и непригодны, так как они искажают исторический опыт очевидцев. Довольно важен тот факт, как относились к произошедшему сами жертвы ГУЛАГа. Большая часть политических заключенных разделяла убеждения своих надзирателей, до конца оставаясь уверенными, что в их случае произошла ошибка и их приняли не за того человека. Все они были названы врагами народа, одновременно с этим они были полностью или практически полностью согласны с политикой и идеологией коммунистической партии. Взятие под стражу и последующее заключение жертвы ГУЛАГа не признавали, потому что это было за пределами их понимания и никак не согласовывалось с их политическими взглядами и поведением, к тому же им не предоставлялось никаких доказательств якобы совершенного ими преступления.
Именно эти факторы препятствуют репрезентации выпавших на долю жертв ГУЛАГа испытаний. Согласно официальным источникам несоответствующее поведение или «пропаганда» ложных идей были причинами для отправления в трудовые лагеря. Это значит, что истории выживших не могли быть репрезентированы посредством жанра свидетельства или мемуаров, но могли быть рассказаны как признания. Однако неприемлемыми были не только сфабрикованные дела, превращавшие людей во врагов народа, но и упоминаемые мной жанры, посредством которых должна была передаваться история заключенных, то есть они могли признаться? в случившемся, но не могли свидетельствовать о нем. В отличие от Холокоста, преобладающей эмоцией в воспоминаниях о ГУЛАГе является стыд, а не скорбь (согласно Эткинду).
Стыд не является результатом запретов или репрессий, это не продукт физических действий, напротив это продукт социальной структуры, подразумевающей интерсубъективное взаимодействие. Стыд оказывает разрушительное действие на структуру идентификации и на процесс коммуникации с другим человеком. Стыд появляется тогда, когда ожидания не сходятся с реальностью и коммуникация нарушается.
Переводя психологический дискурс в исторический контекст, в частности на ситуацию ГУЛАГа, мы можем говорить о том, что узники лагерей не соответствовали ожиданиям сталинских надзирателей. Коммуникация между разделяющими политику партии коммунистами обрывалась. Сталинская элита отказалась играть свою роль в поддержании взаимного контакта.
Впрочем, стыд был продуктом не только коммуникации между сталинской элитой и так называемыми «врагами народа». Он возникал в качестве реакции на социальную изоляцию бывших узников лагерей, которые вернулись домой. Их дети и другие родственники чаще всего не хотели, чтобы опыт старшего поколения выживших как-то на них отражался. Будучи скорее обремененными воспоминаниями о тяжелых испытаниях своих родителей, второе поколение не было способно ответить на взаимный контакт. Оно не было способно на ответную реакцию, которая была необходима выжившим для того, чтобы реконструировать собственную идентичность после возвращения. Они не были способны на это в первую очередь потому, что не могли себя соотнести с людьми, обвиненными в государственной измене, и в этом отношении ГУЛАГ противоположен Шоа.
Итак, если довлеющей реакцией, которая определяет динамику отношений между первым и вторым поколение, является стыд, а не скорбь, то термин «пост-память» не уместен для анализа этой динамики.
Я хотел бы в первую очередь описать эту динамику поколений в случае переживших Холокост, так как именно он стал «каноническим» и часто обсуждался как с точки зрения узкоспециализированных клинических случаев, так и с точки зрения исследований культуры. Также именно в контексте исследований Холокоста был предложен и развит термин «пост-память».
Перевод: Екатерина Суверина