На международной книжной ярмарке «Нон-Фикшн» в Москве, которая проходила в конце ноября 2014 года, среди прочих новинок был представлен первый выпуск серии книг «История глазами «Крокодила», ХХ век». Это попытка показать историю страны через рисунки и карикатуры, взятые из архива упомянутого журнала. Символично, что «Крокодил» существовал ровно столько же лет, и ровно в те же годы, когда существовал СССР. Таким образом, создатели нового сборника пытались представить читателям историю этой большой страны так, как представлял ее в свое время «Крокодил».
Одним из авторов этого журнала, карикатуры которого вошли в современное издание, был Константин Павлович Ротов. Замечательный рисовальщик, очень добрый человек с неисчерпаемым чувством юмора. Его работы, конечно, нельзя не заметить. И он был очень хорошо известен и популярен как карикатурист в 20-30-е годы.
О нем и пойдет наш рассказ.
Я не знаю другого признака превосходства, кроме доброты.
Людвиг ван Бетховен
Родился Константин Павлович Ротов 17 марта 1902 года (по старому стилю) в Ростове-на-Дону в семье служащего. После окончания пятиклассного городского училища поступил в Ростовское художественное училище.
Рисовать начал с тех пор, как помню себя, – пишет Ротов. – Определить профессию помогла европейская война. В те времена изрисовал десятки альбомов, просматривал множество журналов.
Первые карикатуры были опубликованы задолго до окончания училища. Отец, желая сделать сыну приятное, без его ведома в 1916 году послал их в Петроградский журнал «Бич». Первая работа была напечатана летом 1917 года, рисунок изображал уличный митинг и «подкупал необычайной живостью и выразительностью человеческих фигурок, очерченных четким, уверенным контуром» – так вспоминает этот рисунок, сохраненный в его особой коллекции, художник Борис Ефимов, для которого Ротов был одним из образцов для подражания.
С этого момента работы Константина Павловича печатаются постоянно (журнал «Донская волна», газета «Ростовская речь»), а сам Ротов окончательно становится карикатуристом-рисовальщиком.
После установления советской власти в Ростове-на-Дону (1920 г.) печатаются несколько книжек для детей с его иллюстрациями. Он начинает активно работать в ДОН-РОСТА. В 1921 г. командирован на учебу в Ленинградскую академию, принят на графический факультет. Но здесь он практически не учится, так как «в ту пору среди преподавателей Академии преобладали непонятные и чуждые мне формалистические направления» (цитата из автобиографии). Тогда же Ротов получает заказ в Москве на иллюстрирование сказок Андерсена и Гримма и переселяется в Москву, не закончив своего образования.
С 1922 г. Ротов начинает работать в журнале «Крокодил» и печатается в нем до 1940 года. Не было такого издания, которое не боролось бы за право опубликовать у себя ротовский рисунок. Это и «Правда», «Рабочая газета», и «Комсомольская правда», «Гудок», «Прожектор», «Огонек», «30 дней» и другие.
Одним из важных направлений работы для Ротова становится книжная иллюстрация. Он создает рисунки к сказкам М. Салтыкова-Щедрина, книгам К. Чуковского, Агнии Барто («Дом переехал»), Ильфа и Петрова («Золотой теленок»), В. Катаева, Андрея Некрасова («Приключения капитана Врунгеля»), Лазаря Лагина («Старик Хоттабыч»), а также участвует в оформлении театральных постановок. В сотрудничестве с Владимиром Маяковским, Демьяном Бедным, Николаем Асеевым выпускает множество плакатов, рисует в «Окнах Изогиза».
Рисунки его легкие, узнаваемые, по-настоящему веселые, смешные, ироничные, но не злые. Он всегда улыбался. И всегда рисовал. И рисовал с улыбкой. И получал огромное удовольствие от самого процесса творчества. И поэтому было весело смотреть на его работы. С удивительным юмором он изображает не только людей, но и животных, птиц, насекомых, здания – все, что видел его добрый улыбчивый взгляд.
Ротов все делает с упоением – работает, живет…
Между прочим, он был «запойным» радиолюбителем. Потом с таким же увлечением занялся фотографией. Потом одним из первых приобрел узкопленочную кинокамеру и без конца снимал целые фильмы…
Вспоминает И. Абрамский:
Мы с Костей жили на Клязьме в одной даче, и я из окна своей комнаты часто с интересом наблюдал, как он работал, сидя на террасе в своей любимой позе, положив ногу на стул. Художник одновременно работал, курил и успевал еще поиграть с резвым котенком, тут же привязанным на ленточке к стулу. Найдя неожиданно какую-то смешную деталь рисунка, он улыбался и иногда посмеивался вслух.
В 1939 году по эскизу Ротова делается панно для советского павильона на Нью-Йоркской выставке. Он сам состоит в бригаде художников, работавших над панно.
Из воспоминаний Евгения Гурова (Опубликовано в журнале «Крокодил», 1990 г.):
– Константин Павлович, я тут перелистывал старый журнал «Искусство». Там были репродукции двух панно для советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Там среди фамилий живописцев увидел фамилию Ротов. Это уж не вы ли? – спросил я, уверенный, что речь идет об однофамильце.
– Представь себе, я. Панно написаны по моим эскизам. За двое суток я сделал их акварелью, причем все персонажи с портретным сходством.
После этого разговора я снова разглядывал репродукции.
А на панно были десятки людей. И Папанин, и Качалов, и Стаханов, и Дуся Виноградова… На двух панно– человек семьдесят!
Ротов обожал всяческие розыгрыши и мастерски их придумывал и воплощал в жизнь. Однажды журнал «Крокодил» вышел с картинкой, изображавшей внезапное прекращение подачи горячей воды в баню, и на улицу высыпали намыленные полуодетые люди. Среди этих людей были узнаны главный редактор «Крокодила», а также все его основные работники.
Из воспоминаний Ирины Баталовой (Ротовой), дочери художника:
Не каждому в детстве выпадает радость быть всеми любимой. Расти среди прекрасных книг, картин, музыки. Ездить в Ленинград в Эрмитаж. Каждое воскресенье ходить в цирк, а после представления знакомиться с артистами за кулисами, гладить животных и получать маленькие подарочки. Кататься в папиной машине, а главное – жить среди очень интересных людей. Папа дружил и с артистами, и с писателями. В доме у нас бывали знаменитые летчики-полярники. Почти у всех на груди сверкали ордена. Все были молодые, веселые, красивые.
Жизнь художника складывалась у
дачно, его узнавали, росла популярность… Но, как это случилось со многими гражданами нашей большой Родины, в судьбу его вторгается машина ГУЛАГа.
Ночь. Дом спит. Поют соловьи. Так тепло и уютно. Я сквозь сон слышу музыку. Горит настольная лампа, и папа, склонив голову, рисует. И вот в такую ночь они пришли. 22 июня. В четыре часа утра.
В одно мгновение была сломана жизнь.
Начался обыск. Летело все: рисунки, книги, постели. Они вывалили все из шкафов. Обшарили даже кухню. В Москве нам оставили одну комнату, мы с мамой остались совсем одни. Телефон замолчал.
Ротов арестован в июне 1940 года в Москве, содержится во внутренней тюрьме ГУГБ НКВД. Имеется квитанция о передаче ему денег – единственно возможный способ узнать о местонахождении близкого человека его родственникам…
Мама ходила в Бутырки, как на работу. Наконец разрешили передачи и деньги (25 рублей). Мама оживилась: «Если принимают, значит жив».
Вспоминает Константин Ротов:
Когда меня арестовывали, уходя из дома, я сказал своим, что вины за мной никакой нет. Что, конечно, во всем разберутся, и я скоро вернусь домой…
Теперь-то мы знаем, что с этими словами уходили миллионы людей. Но возвращались они очень не скоро, а многие не вернулись вовсе.
Следствие вел Влодзимирский– высокий, стройный красавец. Он сажал меня перед собой. Придвигал к моему лицу настольную лампу и направлял свет мне в лицо. Мощная лампа так сильно светила и грела, что, казалось, вот-вот глаза лопнут. Потом он снимал с руки часы и аккуратно клал их на стол. Я знал – будет бить. А он не просто бил, а пытал, да так, что и вспоминать об этом страшно. Иногда он на сутки (!) запирал меня в маленькую камеру-шкаф. Там не то что лечь, сидеть было нельзя. Только стоять. Сутки… Одно время он держал меня в одиночной камере. Для меня это тоже было пыткой. Я тяжело переносил одиночество. Чтобы не сойти с ума, рисовал маленьким обмылочком на брюках. Стирал нарисованное и снова рисовал…
– Я человек не злой,– говорил Константин Павлович, – но этому красавцу я желал смерти. И бог услышал мои молитвы. Вслед за Берией в числе других был расстрелян и мой следователь… Однажды в камеру мне принесли чистую рубашку и приказали надеть. Через некоторое время повели куда-то. Привели в большой кабинет. Огромный письменный стол. Массивные кресла. В выдвинутом ящике стола видны резиновая дубинка и пистолет. Неожиданно открылась дверь, которую я сначала не заметил, из нее появился Берия. Он долго рассматривал меня. Потом спросил: «Почему вы не в партии?» – и, не дожидаясь ответа, ушел. Видно, наркому любопытно было взглянуть на карикатуриста – «врага народа», ордер на арест которого он собственноручно подписал.
Удивительный характер этого человека сохраняется даже в ужасных условиях тюрьмы. Спасает юмор, доброта и любовь к людям…
– Когд
а я еще был подследственным, в одной камере со мной сидел пожилой профессор. Он страшно был подавлен тюремной обстановкой, методами следствия. Жаловался мне: «Константин Павлович! Не могу я привыкнуть к своему унизительному положению. К тому, что в уборную меня провожает офицер. И пока я там, я не могу закрыть дверь. А он стоит передо мной и наблюдает. А потом дает мне клочок газеты и, предварительно заглянув в унитаз, спускает воду… Ужасно все это…». «Ну, что вы, профессор,– я ему говорю,– это же прекрасно. То, что офицер стоит у открытой двери,– это ж он заботу проявляет. Смотрит, удобно ли вам. Ну, а что в унитаз заглядывает, так это от того, что работа вашего желудка его беспокоит. Здоровье ваше его волнует. Ну, а воду сам спускает, чтобы вас не затруднять».
И первый раз после ареста профессор улыбнулся. «Очень,– говорит,– вы меня утешили, Константин Павлович. Если научусь смотреть на все вашими глазами, то, глядишь, и выживу!..»
14 июня 1941 года ОСО НКВД выносит приговор по статьям «измена родине и участие в контрреволюционной организации» (ст.ст. 58-Iа, 58-II УК) – 8 лет ИТЛ.
Из письма Михаила Храпковского:
А на следующий день, когда нас повели в уборную, я увидел из окна ваш этап, уходящий на станцию. Был серый печальный осенний день, балашевские домики выглядели особенно печально, на улице густая, черная, глубокая грязь, и, утопая в грязи, идет длинная вереница согбенных людей и среди них вижу я твое серое пальто.
В первые дни войны Ротова отправляют в Саратовскую пересыльную тюрьму, где он сутки просидел с Николаем Ивановичем Вавиловым, часами слушая его рассказы о дальних путешествиях, о замечательных открытиях ученых… Ротов всегда вспоминал этот эпизод с благодарностью и восхищением.
Из Саратова предстоял тяжелый путь на Север, в далекий Соликамск, Усольлаг…
Друзья Константина Павловича узнают о том, что он отбывает свое заключение на Каме, только в 1943 году.
В лагере Ротову удалось устроиться художником, он возглавлял художественную мастерскую. Чего только не делали в этой мастерской. Наглядную агитацию для лагеря, писали копии известных картин. Особенной популярностью пользовались Шишкин и Айвазовский. Картины эти продавались в Перми. Оформляли Пермскую сельскохозяйственную выставку, выпускали роскошные альбомы по докладам Сталина.
Делаем главным образом ширпотреб, это из-за отсутствия бумаги, но главное назначение мастерской – плакаты и наглядная агитация. Без ложной скромности могу сказать, что держится и организована она только потому, что я здесь…
И все же удалось сделать одну серьезную работу. Проработал и проиллюстрировал последний Сталинский доклад к 25-й Октябрьской годовщине. Рисунки произвели хорошее впечатление, и мне дано задание повторить в увеличенном размере и на хорошей бумаге эту работу специально для Москвы. Получается довольно эффектный альбом, выполненный по всем правилам графического искусства. Я не тешу себя очень радужными надеждами, чтобы впоследствии не разочароваться, но в нормальной обстановке за такую вещь можно было стать лауреатом.
Также в лагере было налажено производство детских игрушек. Делали игрушки из папье-маше по эскизам Ротова. Это были зайчики, петушки, медведи, веселые и грустые, хитрые и простодушные.
Вспоминает Никита Бурцев:
Константин Павлович показывал, как надо раскрашивать игрушки. И они получались похожими на зеков из художественной и игрушечной мастерских. То это оказывался Саша Стотик, то Оля Орешко! И мы смеялись, и было это в нашем положении очень полезно для здоровья!
Основным же плюсом этих мастерских было то, что они давали возможность людям выжить в отличие от тех, кто работал на лесоповале.
Обаяние этого человека распространилось даже на охранников. Известно, что майор лагеря очень хорошо относился к Ротову и в 1943 году даже приезжал в Москву в редакцию журнала «Крокодил» передать всем приветы от Кости и просил у художников краски и кисти для него. Ротов работал в клубе и очень нуждался в материалах. Не было красок, кисти он делал сам из конского волоса.
Лагерное начальство относилось к Ротову уважительно. Несколько раз его даже выводили из зоны на этюды. Правда, в сопровождении двух вооруженных конвоиров. Но лагерь – это лагерь…
– Между прочим, в лагере, – рассказывал Константин Павлович, – я узнал, как я знаменит. Ко мне подходили товарищи по несчастью и спрашивали, не тот ли я Ротов, который нарисовал «скандал на кухне».
Это необычайно популярная карикатура, о которой Максим Горький говорил: «Кстати насчет коммунальной кухни – не могу забыть поистине замечательного рисунка в вашем „Крокодиле“ под названием „На коммунальной кухне“. Удивительный талантище ваш Ротов. Какой типаж, сколько остроумия, издевки над этими страшными обывателями. Чертовски здорово! По-моему, видел этот рисунок года два-три назад, а до сих пор помню…»
В лагере больше всего Ротова угнетало сознание того, что друзья и коллеги могут подумать, что он и в самом деле в чем-то виновен. В июле 1943 года к нему в Соликамск приезжал на свидание художник Николай Соколов.
Почти первыми словами Ротова были объяснения своей полной невиновности. Говорил он об этом негромко, с осторожностью, оглядываясь вокруг.
– Коля, милый, вот клянусь тебе самым мне дорогим – моей единственной дочкой Ирочкой, что я совершенно ни в чем не виноват!
Оклеветал Константина один его знакомый, тоже оказавшийся в лагере. Они встречались в пересыльной тюрьме, и этот знакомый просил у Ротова прощения. И боль эта осталась с Константином Павловичем на всю жизнь.
Человек, стремящийся жить полно и с увлечением в любых условиях, в лагере Ротов продолжает рисовать: делает серию акварелей, посвященных Великой Отечественной войне. Работы эти обратили на себя внимание посетившего в то время лагерь зам. наркома МГБ Сорокина, который забрал их с собой в Москву. К сожалению, местонахождение этих работ неизвестно. Авторские копии этих работ были сделаны для Соликамского Парткабинета МВД. Кроме того, Ротов оформляет клуб МВД, выполняет множество живописных и графических работ для Соликамского краеведческого музея.
Я настолько отвык от нормальной жизни, что вообще не представляю, как можно ездить в трамвае, как можно пользоваться вилкой, ножом. <…> Я очень устал, но все же чувствую, что где-то еще сидит неистребимое мое желание работать, работать, работать. Как хочется заняться настоящим творчеством, забыв все неприглядное вокруг!»
4 января 1948 года Ротов освобожден, собирается в Москву. Предварительно он пишет жене:
Одет (чтобы ты узнала меня) буду так: защитного цвета телогрейка с «каракулевым» воротником, такая же шапка, вроде кубанки, сапоги (довольно приличные) и галифе… По здешним местам, это выглядит даже элегантно, но в М. мне все же хотелось приехать затемно.
Вспоминает Никита Бурцев:
Пришло время освобождения [Ротова]. Бывшие профессора, доктора и академики приносили свои лучшие шмотки, а лучшие портные из Прибалтики перешивали и подгоняли их для Константина Павловича. Всем хотелось, чтобы на воле он выглядел хорошо.
Время проводов было тягостным и грустным для нас и радостным и тревожным для тех, кто уходил за ворота. Ведь многие потом получали новый срок или ссылку.
Из воспоминаний дочери художника:
Была почти зима. Очень холодно. Я боялась только одного, что я его не узнаю. Представляла его старым, беззубым…
<…> И вот я чувствую папины руки, слышу его голос. <…> Мы идем, я забегаю вперед и снова смотрю: нет, такой же, тот же чубчик из-под шапки, та же походка, а главное, улыбка. Папина, ротовская, от уха до уха…
Однако в Москву Ротова не пустили. Он поселяется в Кимрах. Начинает работать над иллюстрациями к роману А. Франса «Современная история», над детской книгой Сергея Михалкова «Дядя Степа» и над сказками Пушкина. Но завершить начатое не удалось…
Несмотря на запрет, Ротов часто бывал в Москве.
– Иногда даже оставался ночевать, чего делать не полагалось. Однажды ночью раздался звонок. Вошли двое: «Живущие – все прописаны?» «Все!» «Проверим!» И пошли по комнатам. За ними в квартире появилась дворничиха. За ней понятые. И, конечно, обнаружили меня. А обнаружив, арестовали… Когда я оделся и был готов идти, жена старшего брата сказала: «Костя, у тебя на пальто оторвалась пуговица. Снимай, я пришью». И она сказала это так категорично, с такой уверенностью в своей правоте, что люди, которые могли увести человека не только без пуговицы, но и без пальто, послушно сели на диван и терпеливо ждали, пока Лидия Ивановна не спеша делала свое дело.
В конце того же 1948 года Ротов снова арестован, сослан в ссылку в Северо-Енисейск. В Северо-Енисейских приисках треста «Енисейзолото» Ротов назначен на должность чертежника конструктора конструкторского бюро с окладом 800 рублей в месяц. Кроме того, он принимает участие в оформлении нового рабочего клуба и затем работает в нем в качестве клубного художника. Его адрес: Красноярский край, город Северо-Енисейск, ул. Невского, д. 9.
Из воспоминаний Евгения Гурова:
На другой день я познакомился с Константином Павловичем.
– Мы с твоим папой знакомы были давно,– сказал карикатурист.– По Союзу художников. А вот подружились в Северо-Енисейске. В ссылке. А до того по 8 лет провели в лагерях. Я в Соликамске, а папа твой на Колыме. В Севере-Енисейске у нас была хорошая, дружная компания. И комсомольский руководитель, и инженер, и даже протоиерей… Папа твой работал в клубе художником. Я тоже там подвизался. Мы как могли старались скрасить быт ссыльнопоселенцев. Устраивали в клубе веселые встречи Нового года. Даже с карнавалами. Однажды украсили зал дружескими шаржами на ссыльных и даже на местных милиционеров. Я нарисовал, а папа сочинил эпиграммы. Все очень веселились. А на другой день пришел Саша бледный и расстроенный: «Как бы нам, Костя, снова в лагерь не угодить. Разговоры идут по городу, что шаржи наши – издевательство над работниками советских органов милиции». Но, к счастью, разговоры скоро стихли и все обошлось…
9 марта 1954 года «гражданину Ротову Константину Павловичу» приходит уведомление о том, что «обвинение Вас по ст.ст. 58-1а и 58-II УК РСФСР прекращено <…> и Вы подлежите освобождению из ссылки на поселение».
6 апреля 1954 г. Ротов освобожден и от ссылки на поселение и «следует к избранному месту жительства гор. Москва» (из справки Управления МВД по Красноярскому краю).
13 июля 1954 года Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР выдает справку о том, что дело по обвинению Ротова пересмотрено, постановление от 14 июня 1941 года отменено полностью и дело в уголовном порядке прекращено. Постановление от 16 февраля 1949 года в отношении Ротова также отменено.
Что же было причиной первого ареста? Ведь мы же думаем, что не может быть, чтобы не было никакой причины…
И вот уже после освобождения, в 1954 году появляется вот такой рисунок: «Перерыв на обед».
История этой картинки такова. В 1934 году весёлый Ротов показал сослуживцам набросок карикатуры, на которой простая лошадь ела овёс, а на спине лошади сидели воробьи, ожидая своего часа, потому что питаются они, извините, конским навозом.
Эта карикатура юмористического характера мною исполнена была по собственной инициативе на темном совещании. Там же я ее показал редактору журнала «Крокодил» Мануильскому Михаилу Захаровичу. Мануильский посмеялся над рисунком и сказал, что его можно напечатать. Я возразил ему, что печатать неудобно, так как он имеет несколько вульгарный характер.
Посмеялись и вроде бы забыли, карикатура никогда и нигде не была опубликована, хранилась в редакционном альбоме «Крокодила», но через шесть лет Ротова арестовали с формулировкой «дискредитация советской торговли и советской кооперации».
Дело художника Константина Ротова строилось на показаниях, которые дал против него его коллега, художник Михаил Храпковский.
В результате допросов и очных ставок появляется Обвинительное заключение, где Константину Павловичу припомнили, что до прихода красных в Ростов он сотрудничал в «реакционном органе контрреволюционного донского казачества журнале „Донская волна“». В документе также говорится, что в 1929 году Ротов установил шпионскую связь с германским агентом Храповым, по заданию которого собирал материалы для германской разведки. А работая в редакции журнала «Крокодил», распространял антисоветские клеветнические анекдоты и карикатуры.
Обвиняемый Ротов показал: <…>
5) В 1932 году отказался от секретного сотрудничества с ОГПУ, так как это шло вразрез с его убеждениями.
6) С Храпковским действительно был связан по шпионской работе в 1929 году, когда он завербовал его, Ротова, в пользу германской разведки (о практической работе ничего не показал).
7) Очная ставка между Ротовым и Храпковским <…> Храпковский показал, что его завербовал для шпионской работы Ротов, а Ротов показывает, что его завербовал Храпковский.
Ротов обвинялся в том, что с 1917 по 1920 годы, находясь в белой армии ген. Деникина, вел активную борьбу против советской власти. По заданию шпионской разведки вел шпионскую работу в тылу у Красной Армии и проводил шпионскую работу в пользу германской разведки. Занимался распространением антисоветских анекдотов и пасквилей. В качестве доказательств виновности Ротова в деле имеются показания Храпковского, работавшего в пользу германской разведки совместно с Ротовым, протокол очной ставки между ними, признания обвиняемого Ротова и вещественные доказательства – рисунки антисоветского содержания, исполненные Ротовым…
В итоге – пятнадцать лет вычеркнуты из жизни, и виной всему – донос человека, которого Ротов считал своим другом…
Из письма Борисова, 17 июля 1954 г., Северо-Енисейск:
Наконец-то мы можем констатировать его [К. П. Ротова] «второе рождение», как вольного и свободного художника. Будем надеяться, что в ближайшее время познакомимся с новыми оригинальными работами его кисти.
Глубоко уверен, что, если не считать всякого рода формальных условностей (звание, ранг, стаж и т. п.), то он, конечно, ни на йоту не отстал от художественного фронта и с места в карьер сможет шагать дальше, не останавливаясь на задах.
Ведь мы с Вами свидетели того, как Конст. Павлович внимательно и упорно, не покладая рук, следил за всеми новинками, дискуссиями и различного рода зигзагами художественной мысли. Вынужденный отдавать должное своей профессии «маляра», он однако свое главное внимание все время уделял настоящему искусству, к которому он твердо надеялся раньше или позже вернуться. Наконец-то его мечта сбылась. То, что еще так недавно казалось неуловимой «синей птицей», превратилось в реальную синицу.
Потеря даже одного года для энергичного, деятельного человка – это непоправимая трагедия. Что же сказать о пятнадцати годах, проведенных в нечеловеческих условиях!
И после всего пережитого Ротов находит в себе силы продолжать рисовать милого «Дядю Степу» или «Трех поросят»…
– Откровенно говоря, не все стремились со мной встретиться. Ведь я еще не был реабилитирован… Первым ко мне пришел Бродаты, Лев Григорьевич. Держался он так, как будто не восемь лет прошли с последней нашей встречи, а пара дней. Он пришел и сказал: «Константин Павлович, когда вы были у меня, вы забыли папиросы». Он достал из кармана начатую пачку. Это были папиросы, выпуск которых прекратился перед войной. Он хранил их восемь лет! Пока жив, буду помнить…
В одном из писем художник пишет:
Ни в чем не могу упрекнуть себя, но этого ведь не напишешь на лбу… Ярлык, наклеенный на меня, трудно уничтожить, и боюсь я, что это отразится на всем. Вот почему я боюсь суждения людей, которые не побывали в моей шкуре.
Но лагерь и ссылка не убили в нем огромного чувства юмора. Интереса ко всему новому и просто мальчишеской любви ко всякой технике. Построили новый мост в Лужниках – и Константин Павлович поехал посмотреть. Появились кухонные комбайны – и Константин Павлович немедленно приобрел. Сам возился с комбайном. Впрочем, недолго. Что-то случилось с этой замечательной машиной, и она стала расшвыривать мясной фарш по всей кухне. К великой, впрочем, радости Кисы-Муры, ротовской любимицы.
Новый фотоаппарат оказался непригодным для съемки с близкого расстояния, а Ротову, обожающему все живое, надо было снимать и насекомых. Муравьев, к примеру. И пришлось купить другой аппарат. Более совершенный.
Не потеряв чувства юмора, любознательности и прочих прекрасных качеств, Константин Павлович потерял в лагере здоровье. Врачи разрешили ему работать не больше четырех часов в день. Но запрет этот нарушался постоянно. Художник всем был нужен!
– «Крокодил» – мой долг. «Веселые картинки» – моя любовь.
Художник снова занимается книжной иллюстрацией.
За долгие годы Ротов соскучился по Москве и москвичам. Для больших прогулок не было сил, но он нашел выход из положения: садился в трамвай и ехал до конца маршрута. А потом обратно. За годы его отсутствия все изменилось, было на что посмотреть. И одежда, и лица, и поведение людей. И он наблюдал и запоминал и превращал увиденное в свои новые рисунки.
Незадолго до смерти у Константина Павловича отнялась правая рука. Он попытался рисовать левой. Но научиться не успел.
Вспоминает Юлий Ганф:
Я видел последний лист бумаги, за которым Константина Павловича застиг удар. Начатый рисунок – и вдруг линия сделалась дрожащей, неуверенной и оборвалась, как через несколько дней оборвалась и сама жизнь этого замечательного человека…
Умер художник 6 января 1959 года в Москве.
В феврале 2009-го в Государственном литературном музее прошла первая персональная выставка Константина Ротова, на которой были представлены его работы разных периодов, хранившихся в семейном архиве, включая альбомы с зарисовками 1941-1947 годов, сделанными Ротовым в годы заключения и ссылки, а так же из собрания семьи Лебедевых-Кумачей и частных собраний. Всего было представлено более 150 работ художника.
А в 1958 году группа альпинистов, которой руководил художник Борис Жутовский, поднялась на безымянную вершину в Восточных Саянах и установила на ней портрет Константина Павловича Ротова.
Как сказал Хемингуэй, если писатель не любит людей, его рассказы им не понравятся. Рассказы в картинках, созданные Костей Ротовым, людям нравились и в 20-е годы, и продолжают нравиться до сих пор. Они по-прежнему смешные и добрые. Над ними по-прежнему хочется смеяться. Константин Павлович любил людей, всех вокруг. И они чувствовали это.
Это всего лишь одна история. История глазами крокодильца. История одной судьбы. Переплетенная со многими другими, она образует историю нашу общую. Потому что, как выясняется, все слишком тесно связано друг с другом, и линии наших жизней часто пересекаются…
Подготовила Маша Новоселова
В статье использованы фотографии и репродукции работ художника, хранящиеся в Музее Международного Мемориала, справки из архива Мемориала, автобиография художника.
Литература:
1. Злополучная лошадь. Библиотека Крокодила, 1991 г., № 9
2. Газета «Советская культура», 22 сентября 1990 г., статья «Встречи в лагере»
3. Константин Ротов. Карикатуры. Издательство «Правда», Москва, 1970 г.
4. Константин Павлович Ротов. Советский художник, Москва, 1961 г.