О своей карьере пионервожатого-антисоветчика, ядовитых могильниках Краснодарского края и других особенностях трудовой биографии «летуна» в позднем СССР рассказывает Борис Беленкин во второй части своего монолога.
Записал: Сергей Бондаренко
Записи № 14-15, пункт захоронения ядохимикатов
Итак, я был признан негодным к армейской службе. Однако, я успел заранее договориться с географом и диссидентом Владимиром Сквирским, что он меня «спрячет» на время призыва в какой-нибудь экспедиции, если я вдруг окажусь годен. Эта договоренность осталась в силе и после освобождения от армии. Деваться мне было некуда, денег не хватало, и я отправился в Краснодарский край.
Прибыв на место, я оказался в поле, в двух километрах от станицы Варениковской, недалеко от Анапы. В поле стояли несколько вагончиков и пара КШК-1 (Копатель шахтовых колодцев). Называлось все это – «Объект № 1». Не знаю, можно ли назвать результаты нашей деятельности там экологической катастрофой. Но обо всем по порядку.
В Краснодарском крае в какой-то момент скопилось колоссальное количество ядохимикатов и удобрений с истекшим сроком годности. Чтобы как-то их ликвидировать, вызвали геологов, копателей шахт и взрывников. Идея была такая: пробурить шахту метров тридцать глубиной и взорвать заряд на дне так, чтобы получилось нечто вроде огромной подземной колбы. Далее по плану эти колбы (планировалось сделать несколько) следовало заполнить ядохимикатами и запечатать.
В одном месте выкопали, взорвали – где-то за километр оттуда в свинарнике треснули стены. Но свинарник никого не волновал, важно было, что никакой «колбы» не вышло – все обвалилось. Почвы не позволяли вести взрывные работы. Ситуация была авральная, сотни тонн стухших удобрений скопились на железнодорожных станциях края, нужно было куда-то их девать.
Придумали так: истыкать территорию могильника 30-метровыми колодцами, заполнять их негодными удобрениями на две трети, а остаток засыпать землей. Колодцев, конечно, пришлось выкопать гораздо больше, чем панировалось «колб».
Власти не усложняли дело излишним формализмом: платили по коэффициенту 1 к 5. Если в Москве, например, или в Воронеже, за 1 метр проходки рабочему платили 1 рубль, то на «Объекте № 1» платили 5 рублей. Работали мы с лопатами вокруг этого колодца примерно как в том анекдоте о милиционерах, вкручивающих лампочку: один держит лампочку, а еще двадцать крутят дом.
Наша с напарником работа, тем не менее, была самая тяжелая – отбрасывать грунт, который «доставлял» на поверхность бур КШК. Зато заработок мог доходить до 10 рублей на двоих в час. Это раз в десять больше стандартной суммы.
Работа не относилась к «вредным» – сами ядохимикаты я видел только один раз и в самом конце. Мы должны были в сжатые сроки вырыть 30-40 колодцев, проблема была только в КШК-1, который ломался каждые пять минут. В остальном – это была встреча с народом.
За рабочие места шла драка. Для сравнения – месячная пенсия моей бабушки была 30 рублей. И, хотя я приехал как бы по блату, места для меня изначально не было. Первые дней 10 я слонялся без дела, но затем атмосфера стала накаляться.
Местная кубанская публика прознала, что «понаехавшим» почему-то платят раз в 10 больше. А когда оттуда уволили единственного местного, чтоб взять москвича, местные из города Крымска собрались резать московскую публику. Меня не трогали, потому что мне работы и денег не досталось, как и им. В какой-то момент часть москвичей просто смылась, и со второй половины июля я заступил со своей штыковой лопатой к дышащему на ладан КШК-1.
Пункт захоронения ядохимикатов стал кульминацией моей трудовой биографии.
Оставшиеся москвичи там были преимущественно из НИИ нефти и газа. Сугубо антисемитская публика. Мы все обедали вместе, и разговоры за столом были на две темы: о бабах из станицы и о евреях. Кто-то из их института эмигрировал в Израиль, и теперь у них якобы никто не может защититься. А виноват, конечно, «Кацман».
Тогда я своим ушам не верил – как так может быть, что эти люди, все-таки москвичи, с каким-то образованием, могут всерьез такую чушь нести. Единственный раз в жизни тогда мне пришлось занять позицию оголтелого сиониста и русофоба. Я всё время нёс что-то вопиюще провокационное, просто не зная, как правильно реагировать на откровенное юдофобство.
Но морду мне ни разу не били. Рассуждения были все из разряда: «Я с одним хорошим евреем работал…» или «Ты-то Борька ничего, молодец, но вот твои евреи …».
Когда их пришли бить, я особо не переживал.
Перед возвращением в Москву я купил 30‑литровый дубовый бочонок домашнего вина, 3-х литровую банку винного спирта и ящик колхозных груш из садов колхоза-миллионера «Кубань».
В Москве, допив с друзьями вино и спирт, стал думать, что делать дальше. Надо было восстанавливаться в институте, чтобы все же получить высшее образование, но для этого нужно было пойти работать по профилю, то есть в школу. Для чего я, после кратковременного возвращения на киностудию Горького (Записи №№ 16-17), все же решился на резкую перемену участи.
Записи №№ 18-21, старший пионервожатый в школах №№ 872 и 81
Я устроился на должность пионервожатого. Как это удалось человеку, убежденному на тот момент, что «хороший коммунист – это только мертвый коммунист»? Видимо, некоторая природная живость ума, остроумие и беспринципность были во мне заложены. Поэтому я поступил на самую смешную и неуместную работу в своей жизни.
Пришел я устраиваться на место лаборанта по физике опять по знакомству, но что-то в блате не сработало, и на мое место взяли другого человека. Взамен мне предложили место пионервожатого, объяснив, что для восстановления в институте пионервожатство даже лучше.
Плюнул я на принципы и стал пионервожатым. Не должность, а почти синекура: время от времени делаешь вид, что работаешь, надеваешь галстук перед началом большой перемены.
Имитация деятельности была поставлена на поток. Иногда приходилось проводить прием в пионеры и какие-то линейки солидарности с братским народом Никарагуа, но это мелочи.
Вся эта затея, повторяю, была исключительно для того, чтобы восстановиться в ВУЗе.
Чтобы вернуться в пединститут, нужны были основания. В частности, нужно было не меньше года проработать по профилю. Проработал я год, получил соответствующую характеристику, и меня восстановили в МГЗПИ – Московский государственный заочный педагогический институт. Правда, в школе сразу после моего восстановления меня все время норовили уволить. За полную профнепригодность.
От увольнения с работы меня спасло рождение сына. Январь, последние дни каникул. 1977-й год. Меня вызывают, я знаю точно, что будет: «Борис Исаевич, вы больше года работаете, очень интересно было познакомиться. Но вы больше нас не устраиваете». А жену мою как раз накануне я отвез в роддом. Без пяти двенадцать ночи мы с ней говорили по телефону, никаких схваток не было. В 10 утра у меня была встреча в школе. Утром беру такси, еду в школу в Коломенское.
И начинается: «Борис Исаевич… ваша работа… мы вынуждены…», И вдруг звонит телефон. «Алло», – говорит директор. «Да, да, да здесь, да, работает». Затем пауза, она слушает, потом говорит «Да, конечно, передам». Вешает трубку, секунду молчит. «Ну что, Борис Исаевич, мы вас поздравляем, у вас родился сын. Идите». Все можно было, но сказать: «У вас родился сын – мы вас увольняем», – они не могли. Я спокойно доработал до лета.
«Эту свою работу я довел в плане халтуры до абсолюта»
Дальше я пошел пионервожатым в школу № 81, где мне сразу же дали еще и преподавательские полставки: 9-й, 6-й, 7-й классы. 9-й у меня быстро отняли, сказали, что я не справляюсь, зато 6-й класс был замечательный. Довольно скоро я обнаружил, что две девочки на уроках «незаметно» читали «Красный террор» Волошина и Цветаеву (6-й класс!). Я вызвал родителей, мы тут же нашли общий язык и вступили в книгообменнные отношения. Класс был огромным – 46 человек, но я получал от уроков удовольствие.
7-й класс был поменьше и попроще. Один недоумок во время уроков меня доставал меня так, что я однажды не выдержал и решил проучить его раз и на всегда. Во время урока сказал «к тебе пришли, выйди». Он выходит в пустой коридор, я вслед за ним и со всем наслаждением бью его по заднице. Он: «Вы че, ваще, бить школьников нельзя!», – а я, плотно закрыв за собой дверь, говорю: «А ты не докажешь, тварь вонючая». Мой рейтинг среди учеников сильно вырос после этого.
Через несколько месяцев после начала работы чуть ли не на каждый урок ко мне стали ходить директриса или завуч, чтобы потом устроить экзекуцию. Не спасали даже образцовые планы, которые я брал у своих бывших однокурсниц-отличниц с дневного отделения.
Уроки признавались плохими. По окончании учебного года с учительства меня попросили, решив оставить пионервожатым. Эту свою работу я довел в плане халтуры до абсолюта. Я собрал всех своих любимчиков из 6-7-го классов, сказал: «ты будешь председателем совета дружины, а ты будешь отвечать за работу с октябрятами».
Жили мы замечательно, только изредка занимались сбором макулатуры и проводили митинги солидарности с народом Никарагуа. Мне только все время казалось, что меня не просто выгонят, а обзвонят все места и везде расскажут, что «это какой-то не тот человек».
Но, видимо, директриса и завуч сами были такими формалистами, что увидели во мне абсолютного профессионала. Они даже готовы были взять меня завучем по внеклассной работе.
«Вся вина лежала на старом большевике»
От первой школы у меня остались жуткие воспоминания о приеме в пионеры. Как-то я повез детей на Красную площадь – там они у Мавзолея должны были пионерскую клятву прочитать: «перед лицом своих товарищей тожественно клянусь….» и так далее. А я эту клятву, конечно, не знал наизусть. Я толкнул вперед особо одаренную девочку: давай, мол, проговори клятву, они за тобой повторят. Но тут меня прижали эти учителя: «Нет, Борис Исаевич. Нам тут в магазин надо, колбасу дают. А с детьми еще в музей Ленина тащиться потом. Надо, чтоб все побыстрее было. Давайте вы». И, к моему позору, они поняли, что я не знаю этого текста. Может быть, потом они директору школы и стукнули на меня.
Из-за этой истории в своей новой школе я решил выпендриться, и организовал прием в пионеры там, где этого никто сделать не мог – в музее Революции, в зале победы над фашистской Германией. В организации мне помог отец, который был сотрудником музея. И вот – дети выстроены в линейку прямо у фашистских знамен, которые в 1945 бросали на Красной площади на параде победы. Перед ними выступают ветераны, рассказывают что-то о своих подвигах.
Важная деталь – в одном из третьих классов была девочка по фамилии Георгадзе – племянница секретаря Президиума Верховного Совета СССР. Эту фамилию знали все. Все шло нормально, пока не вылез какой-то старый большевик, и не принялся толкать длинную речь, которую кроме того перед поездкой в музей уже произносил в школе тем же самым третьеклассникам. Мы с классной руководительницей стали делать ему знаки – хватит уже, мол, надо заканчивать. Но все напрасно.
И случается страшное – девочка Георгадзе падает в обморок лбом на стекло витрины с фашистскими знаменами.
Это было что-то! Классная руководительница, жутко заслуженная учительница, была в предынфарктном состоянии. Все набросились с криком на большевика, он стоит бледный, что-то мямлит. Девочка, кстати, не пострадала и быстро пришла в себя. На мне эта история никак не отразилась – вся вина лежала на старом большевике.
После ухода из школы начались проблемы. Я повсюду ходил со своей трудовой книжкой, искал учительское место, но мне предлагали быть либо пионервожатым, либо завучем по внеклассной работе. А учителем – «спасибо, не надо, нет ставок!..»
Записи №№ 22-27, редактор Отдела научного описания информационных материалов (служебный каталог) в ИНИОНе
После некоторых мытарств я, как водится, по знакомству был зачислен временно, на 2 месяца, в ИНИОН в Отдел каталогизации. Начался странный период моей трудовой биографии. Коллектив был хороший, антисоветский, самиздатский. Все бы хорошо, но я должен был работать только 2 месяца, затем – 10 дней перерыва. А потом опять следующие 2 месяца. Таково было советское трудовое законодательство. Иначе они вынуждены были бы взять меня на ставку, которой формально не было. А когда она освобождалось, должность моментально сокращалась директором.
Было известно, что Владимир Алексеевич Виноградов, тогда еще член-корреспондент Академии Наук, был также генерал-майором КГБ в отставке. Эдакий крутой бровастый гебист, которого посадили наводить кадровый порядок в гнилое заведение. ИНИОН того времени – это сплошь диссиденты, отъезды в Израиль и другая дурная слава. Его кадровая политика была проста: ни один еврей на постоянную работу в ИНИОН принят не будет.
В какой-то момент меня не восстановили, и два месяца я проработал в кабинете языкознания по договору, как бы нелегально. Это было разоблачено, и меня уже больше в ИНИОН не брали, ни временно, ни на договор.
Записи №№ 28-31, лаборант в Институте социологических исследований
Снова по блату меня посадили на временную работу в отдел общественного мнения Института социологии АН СССР как раз на опрос «Москвичи об Олимпиаде-80». Это мне было очень смешно, как автору стихотворения «В Москве не будет Олимпийских игр…». По всей видимости, кто-то из начальства ИНИОН меня засек в ИСИ, и проработал я всего два срока. Отделы кадров двух учреждений, наверное, были как-то между собой связаны.
Записи №№ 32-33, методист по работе с детьми и молодежью в кинотеатре «Юность»
1979-й год. Мне 26 лет, сыну уже 3 года. Работу я не мог найти два месяца. Здесь уже не только пятый пункт, – к этому моменту я уже «летун», ведь в трудовой книжке 31 запись! Наконец один мой знакомый направил меня в дирекцию кинотеатров Ворошиловского района города Москвы.
Кинотеатры одного района объединены в одну дирекцию. Так я попал в кинотеатр «Юность» на должность методиста, на которой проработал почти 8 лет. Уволился уже в перестройку, в октябре 87-го.
В кинотеатре моей задачей был детский зритель – обеспечить его появление в кинотеатре, выполнить «план по детям». Я отвечал за детский репертуар и предсеансовую работу в киноклубах, которых у меня было штук 8-9. Пытался подбирать какие-то приличные фильмы, насколько возможно. Ходил по школам, распространял абонементы. Весь сентябрь я продавал их в диких количествах, тысяч по 10 билетов на год вперед.
Работа в кинотеатре «Юность», конечно, не требовала моего постоянного присутствия. Надо было только явиться к началу работы и уйти положенное время. Где я только не проводил время в промежутке… По-настоящему работал я в сентябре, когда «делал» зрителя на весь год.
Через год-полтора меня, как, наверное, социально (или классово) чуждого опять стали гнать, но я вылетать не хотел. Чтобы усложнить начальству свое увольнение, я поступил во ВГИК. Я учился на киноведческом факультете, работа была по профилю учебы, в управлении кинофикации по городу Москва и в городском кинопрокате отношения с коллегами были вполне дружеские.
С годами выгнать меня стало технически невозможно, я грамотно выполнял свою работу, вовремя сдавал отчеты. Иногда устраивал хорошие показы.
Например, как я показывал фильм Квирикадзе «Пловец». Кастрированную цензурой копию взял для клубного показа в кинопрокате, привез в кинотеатр и спрятал. Потом Квирикадзе то ли сам принес, то ли передал полную версию фильма. Я подложил в ЯУФ с полной версией разрешительное удостоверение и спокойно отнес ее киномеханикам. В результате фильм можно было увидеть в полной версии.
Женя Марголит стал мне подсказывать умные фильмы. «Один из нас», например, был редкий, 4 копии по всему Союзу. Мы его показывали в рамках киноклуба с дебильным названием «Профессия – Родину защищать». Основной зритель – учащиеся ПТУ. Было уморительно наблюдать за их реакцией. «Познавая белый свет» Киры Муратовой – фильм о якобы строительстве БАМа и якобы о тружениках, а на самом деле исключительно о любви и сложностях человеческих отношений. Это тоже в рамках киноклуба, но уже другого – «Я выбираю профессию». Никто в этот клуб не ходил, я смотрел Муратову в гордом одиночестве, зато без идиотских смешков, семечек и мата.
Ни киноманом, ни киноведом я так и не стал. Хотя ВГИК закончил.
Записи №№ 34-35, лаборатория киноинформации отдела технико-экономических исследований и распространения передового опыта Всесоюзного научно-методического центра по организации труда и управлению производством Министерства труда СССР
Типично горбачевская, перестроечная работа – «распространение передового опыта», во всех его видах и подвидах. Зато конкретная: я писал довольно бездарные киносценарии про образцовые производства, про передовой опыт на ковровых фабриках Бреста и Волоколамска, про автоматизацию производства, использование труда слепых и прочее… Наша киногруппа разъезжала по всей стране и все это снимала. «Все это» было либо кальками с западных образцов, либо чем-то домотканным и совершенно не презентабельным, либо просто липой. Сюжеты рушились на глазах, вместе с умиранием СССР.
В ноябре 1988-го я пришел в «Мемориал» без всякой мысли связать с ним свою профессиональную судьбу, но создание Научно-информационного центра «Мемориал» изменило все мои трудовые планы.
Запись № 36, предпоследняя, библиотека общества «Мемориал»
Лето, июнь 90-го года. (Ровно 25 лет тому назад.) Зачислен на должность библиотекаря. Здесь можно много всего рассказать, но эту работу я не комментирую, а перейду к последней, самой важной записи.
Запись № 37, последняя 30 сентября 1993 года. Переведен на должность заведующего библиотекой
Пик карьеры. Вершина. Через 2 дня будет штурм московской мэрии и телецентра Останкино, через 3 дня – штурм Белого Дома, через четыре дня в Москве введен комендантский час, через пять дней мне исполнится 40 лет. Но об этом, как и о многом другом, трудовая книжка умалчивает.